Захлопнулись врата пустыни, врата, перед которыми он трепетал в день приезда и на которые теперь смотрел со слезами на глазах.
— Мы запоздали, надо прибавить ходу, — заметил отец казначей, — и лошадь понеслась по дороге во всю прыть.
Дюрталь узнал своего спутника, которого видал поющим на хорах за богослужением в ротонде.
В его чертах одновременно сквозили благодушие и твердость, а серые глазки пытливо улыбались за стеклами очков.
— Как перенесли вы наши порядки?
— Превосходно. Я приехал к вам больной телом, с испорченным желудком и излечился суровым питанием траппистов!
Дюрталь вкратце рассказал о своем духовном искусе, и монах пробормотал:
— Сущая безделица. Бесовский натиск у нас иногда вызывает случаи одержимости.
— И брат Симеон укрощает сатану!
— А вы знаете?..
И когда Дюрталь поделился с ним своим восхищением скромными послушниками, он совершенно просто ответил:
— Вы правы, сударь. Если б вы могли беседовать с этими малоучеными крестьянами, вы изумились бы глубоко разумным ответам, которые получали бы нередко. Лишь они одни обладают истинным мужеством среди траппистов. Мы, отцы, охотно прибегаем к дополнительно разрешенному яйцу, мня себя слишком ослабевшими. Они — никогда. Усерднее погружаются в молитву, и, очевидно, она доходит до Господа, ибо они поправляются и в общем никогда не хворают.
На вопрос Дюрталя, полюбопытствовавшего, в чем состоят его обязанности казначея, инок объяснил:
— Я веду счета, заведую торговыми оборотами, разъезжаю, — увы! — занимаюсь всем, что относится до монастырского хозяйства. Но в обители Нотр-Дам-де-Артр мы так малочисленны, что поневоле перегружаем себя должностями. Возьмите хотя бы отец Этьена, он ключник аббатства и гостинник, наряду с этим — ризничий и звонарь. Равным образом и я, помимо казначея, состою также регентом хора и наставником древнего пения.
Экипаж катился, трясясь по колеям, а казначей рассказывал Дюрталю, который выразил свой восторг богослужебным пением пустыни:
— Его следует слушать не у нас. Хор наш слишком ограничен, слишком слаб, чтобы смочь вознести мощную тяжесть древних напевов. Если вы ищете грегорианских мелодий, как они исполнялись в Средние Века, поезжайте к черным инокам Солезма или Лигюже. Кстати, знакомы вам, сударь, в Париже бенедиктинки улицы Месье?
— Да, но не находите вы, что они несколько голосят?
— Пожалуй, что не мешает им владеть подлинным репертуаром. Но выше их стоит Версальская семинария, где пение в точности воспроизводит исполнение Солезма. Обратите также внимание, что парижские храмы, нисходя до литургических мелодий, большей частью пользуются неверными нотами, напечатанными и обильно распространяемыми во всех французских епархиях фирмой Пюсте.
Это издание кишит погрешностями и искажениями. Ошибочна легенда, на которой основываются его сторонники. Они утверждают, что их переложение составлено Палестриной, которому папа Павел V поручил пересмотр литургической церковной музыки. Но это — довод лживый и неубедительный: весь мир знает, что Палестрина умер, едва начав исправление октоиха.
Добавлю, что если б даже названный музыкант докончил свою работу, то это отнюдь не довод, что его толкование следует предпочесть тексту, недавно установленному аббатством Солезма после терпеливых изысканий. Бенедиктинские тексты покоятся на копии антифонария святого Григория Турского, хранящейся в монастыре святого Галла и являющей древнейший, достовернейший памятник истового пения, которым владеет церковь.
Эта рукопись, с которой имеются точные снимки и фотографии, есть истинное уложение грегорианских напевов, невматическая, так сказать, библия, которою надлежит руководствоваться хорам.
И безусловно правы ученики святого Бенедикта притязая на исключительную достоверность и подлинность своих толкований.
— Почему прибегает тогда столько церквей к изданию Пюсте?
— Увы! Чем объяснить, что Пюсте столь долгое время владел монополией литургических книг… нет… лучше помолчим… Но несомненно, что немецкие списки создают полнейшее отрицание грегорианских преданий, величайшую ересь древней музыки.
— Кстати, который теперь час? А…. Надо поспешить, — сказал казначей, взглянув на часы, которые протянул ему Дюрталь. — Ну, ну, красавица! — И стегнул лошадь.
— Вы правите с душой! — воскликнул Дюрталь.
— Ах, да, я забыл упомянуть вам, что помимо всех прочих должностей я в потребных случаях несу еще повинность возницы.
Дюрталь задумался над необычностью этих людей, которые живут жизнью созерцательной в Господе. Снисходя до земли, они выказывают себя в высокой степени прозорливыми и отважными предпринимателями.
На собранные гроши игумен основывает фабрику, каждому из своих монахов избирает подходящий род труда, создает из них ремесленников, конторщиков, превращает в приказчика, наставника древней музыки, осваивается с водоворотом торговых сделок, и мало-помалу растет, ширится предприятие, которого сперва от земли было не видать, и питает своими плодами аббатство, его возрастившее. Перенести их в другую среду — и эти люди так же легко воздвигали бы большие фабрики, царили бы над банками. То же и с женщинами. Как подумаешь о практичности делового человека, о хладнокровии старого дипломата, которыми должна обладать мать игуменья, чтобы править своей общиной, то невольно напрашивается вывод, что разумных, замечательных женщин не найти ни в свете, ни в гостинных, но лишь во главе монастырей!
И он вслух подивился на искусство, с которым монахи развивают предприятия.
— Приходится, — вздохнул отец. — Но не подумайте, что нам не жаль тех времен, когда можно было прожить, возделывая землю!
Дух не порабощался тогда, и человек мог вкусить святости молчания, которое чернецу необходимо не менее, чем хлеб. Лишь оно заглушает зародыш тщеславия, обуздывает ропот непокорства, устремляет к Богу все помыслы и воздыхания, дарует видение Божества. А вместо того… Но вот и вокзал! Не беспокойтесь о саквояже и спешите купить билет, я слышу, как свистит поезд.
И действительно, Дюрталь едва успел пожать руку отцу, внесшему его вещи в вагон.
Оставшись один, сидя, смотрел вслед удалявшемуся шарабану, и мучительно сжалось его переполненное скорбью сердце.
С грохотом и лязгом тронулся поезд.
Ясно и отчетливо в единый миг сознал Дюрталь все ужасающее смятение, в которое повергла его пустынь.
— Ах! Все безразлично мне, — воскликнул он вне себя, — я равнодушен ко всему!
И содрогнулся, понимая, что никогда уж не приобщиться ему больше к влечениям и радостям людей! Столь неукротимо укоренилось в нем сознание в тщете всего иного, кроме мистики и литургии, в ненужности иных мыслей, помимо обращенных к Богу, что он спросил себя: какая ожидает его судьба в Париже?
И он представил себя застигнутым сумятицею споров, трусливым снисхождением, тщеславными утверждениями, суетными доводами. Представил себя осажденным, оскорбляемым мыслями большого света. И нет отныне иного выбора, как выйти вперед или отстраниться, бороться или молчать.
Но, так или иначе, прежняя жизнь утрачена навсегда. И не обрести ни крова, ни покоя душе, тревожимой прохожими путниками, распахнутой для всех ветров, доступной толпе мирских душ!
Усилилось его презрение к знакомствам, отвращение к близким связям. «Нет, все, что угодно, — сетовал он, — лишь бы вновь не смешиваться с обществом!» — И умолк, в отчаянии, зная, что не выжить ему пустынником вдали от иноческих стен, что не замедлит подкрасться к нему скука, пустота. Почему не сохранил он ничего, зачем отдал всего себя монастырю? Не пощадил даже наслаждения внутренней обстановкой своего жилища, ухитрился потерять способность любованья изящными безделушками. В белой наготе кельи погубил последнюю свою радость. Ничто больше не влекло его, и поверженный, разбитый, подумал: «Я отверг частицу счастья, на которую все еще мог надеяться, а чем заменить?»
И устрашенный, предвкушал тревоги души, склонной к самоистязанию, и вечные упреки в закоренелом равнодушии, и муку сомнений против веры, и ужас яростных призывов чувственности.
Повторял себе, что главная трудность даже и не в обуздании вспышек плоти, а в том, чтобы жить в Париже по-христиански, исповедоваться, причащаться в церкви. «Нет, никогда этого мне не достигнуть». — И он предугадывал беседы с аббатом Жеврезе, его отсрочки и отказы, предвидел, что их дружба увязнет в спорах.
Да и куда укрыться? При сравнении с обителью траппистов, уже одна мысль о театральных представлениях Сен-Сюльпис бросала его в трепет. Сен-Северин казался и рассеянным и тусклым. Наконец, невыносимо сидеть среди толпы тупых ханжей и без скрежета зубовного слушать завывания капеллы. И невозможно в церкви бенедиктинок или даже у Нотр-Дам-де-Виктуар обрести тот неуловимый пыл, который источался из душ монахов и постепенно растоплял лед его исстрадавшегося существа!
