— Все равно ведь не поверите! — говорил.
А я знал, что Бугай — любитель возвышенных разговоров и не прочь подпустить философии и вставить поговорку, вот и отвечаю ему:
— Я на свете живу, Бугай, на белом свете!
Иными словами, все готов выслушать. Так вот, Наследник из Винтеса в Каскабелосе на большой осенней ярмарке купил белый фаянсовый кувшин. Принес кувшин домой, поставил на полку в стенном посудном шкафу. Но не пользовался им. Раз как-то протянул было к нему руку, но взял другой кувшин, из мондоньедского фаянса, тот стоял поближе. И тут белый фаянсовый кувшин заговорил.
— Налей в меня вина, человече! — сказал он Наследнику по-испански.
Наследник испугался и не хотел к нему притрагиваться, но тут его жена — а родом она из Мезиа, господская косточка и, как все тамошние сеньориты, упрямая и заносчивая — хвать кувшин и налила в него вина. Выпили они с мужем и, поскольку кувшин не говорил ни звука, поставили его на место.
— Кувшин, — рассказывал Бугай, — знай себе помалкивает. Но только поставили его на полку, пустился в пляс. Покуда плясал, скидывал на пол все прочие кувшины, да и миски заодно. Всю посуду на полке расколотил. А там и сам упал на пол и разбился…
Объяснение у Бугая было то же самое, что у Наследника из Винтеса: кувшин напился пьян. Но Бугай в своих гипотезах заходил еще дальше. Останавливался, прислонялся к стволу дерева, глядел мне в глаза и вопрошал:
— А не похож кувшин этот на какого-нибудь пьяницу, из тех, кого показывают в театрах или в книгах описывают?
Бугай во всякий свой приезд в Луго или в Грунью, если там гастролировала какая-нибудь труппа, отправлялся в театр. Когда был мальчиком, в Мондоньедо выступала труппа Монтихано, и Бугай спускался с гор и, сидя в первом ряду партера, смотрел «Волчью ночь», «Нелюбимую» и «Колыбельную»[20]. Я порылся в памяти и назвал ему того пьянчугу, который вспомнился мне первым.
— Да, на одного англичанина он похож, на сэра Джона Фальстафа.
— Толстяк был, само собой?
Я объяснил Бугаю, кто такой Фальстаф, и собирался было попотчевать его «Виндзорскими кумушками» и «Генрихом IV» Шекспира, да Бугай уехал в Каракас погостить у замужней дочки — очень она удачно вышла замуж, даже в кухне стоял телевизор, а всего в доме их шесть было, не то семь — и не вернулся. Сердце остановилось, когда пил что-то прохладительное. Когда я приехал в Каракас, то навестил дочку Бугая в магазине ее мужа, в Сабана-Гранде.
— И ничего не успел сказать перед смертью? — спрашиваю ее.
Дочка Бугая глядит на меня, и глаза у нее голубые-голубые, и она знает, что я любил ее отца и горюю по нему; и она меня понимает.
— Вы думаете, ежели сказал бы он что-то перед смертью, ему не понравилось бы, чтобы мы вам пересказали?
И тут уста дочки Бугая — а она копия отца и по манере жестикулировать, и по неспешности, с которою изрекает сентенции, — произносят:
— ¡Que toda la vida es sueño у los sueños, sueños son![21]
Я не был знаком с самым знаменитым из всех Нейра де Пардомонте, с доном Фелипе, тем самым, который участвовал в последней карлистской заварушке и купил коня у наследника одного баскского священнослужителя. Священнослужитель этот партизанил вместе с племянником, тот был пеший, и в обязанности его входило сторожить дядю, пока тот спал, и варить ему шоколад. Племянник таскался за дядей злой, потому как тот никогда не подпускал его к своей винтовке. Но вот в одной переделке священнику всадили пулю в глаз, и он рухнул замертво. Конь священника племяннику не давался — возможно, потому, что тот был худой и малорослый, а дядюшка — высокий и дородный. Тогда дон Фелипе Нейра-и-Пардо попросил разрешения испытать коня — конь был серый в яблоках — и, не спешиваясь, договорился с племянником о цене: пол-унции. При виде золотой монеты племянник снял берет и сказал по-баскски:
— За упокой души усопшего! В час добрый!
И ушел в лес с дядюшкиной винтовкой.
Но зато я знавал сына дона Фелипе, звали его Теодоро Карлос Нейра Шил. Было ему уже за шестьдесят. Росту среднего, лысый, носатый. Глаза небесно-голубые, как у всех уроженцев Миранд, особенно хороши такие глаза на лицах тамошних девушек. Одевался неизменно в черное сукно, что очень не нравилось одному моему родичу из Вилаверде.
— Сам винкулейро[22], а по виду — марагат! — говорил он.
Теодоро Карлос всю жизнь прожил в праздности, не выпуская из рук ножика, которым вырезал из деревянных чурок птиц и коротконогих, головастых человечков, всегда в цилиндрах. Поучился некоторое время в семинарии в Мондоньедо, но наша вода ему не подходила, а от латыни он маялся бессонницей. Но за недолгое время, прожитое под сенью Святой Екатерины, выучил он несколько латинских фраз, коими щеголял на торжествах, либо после проигранной тяжбы, либо высказывая признательность за подарок, — после этих фраз все присутствовавшие надолго погружались в молчание. Как-то он обнаружил на скале среди зарослей странные знаки. Тщательно расчистил ножом и пришел к выводу, что это письмена. Выспрашивал у меня, когда в мире появилась бумага и люди перестали высекать письмена на камнях.
— Газет в ту пору не было, верно?
Я рассказывал ему о месопотамских табличках, о папирусе и пергаменте, о китайцах, взятых в плен во время таласской битвы, но он либо сомневался в моих познаниях, либо пропускал мои рассказы мимо ушей, поглощенный своими навязчивыми идеями. Интересовался же Теодоро Карлос, например, тем, каким способом вели переписку древние галисийцы. Я попросил его проводить меня к скале: я скопировал бы письмена и показал бы рисунок Шарфоле, он преподавал историю в старших классах средней школы в Луго и, возможно, разобрался бы, что они означают. Но Теодоро Карлос сказал — нет, а вдруг это частное письмо, затрагивает чью-то честь или выгоду и огласке не подлежит. Я сказал, может, письмена эти — имя божества былых времен. Он перепугался.
— Да, и ты прочтешь его имя и произнесешь вслух, а он, бог этот, возьмет да появится?
И он рассказал мне, что некто Фукин, каменотес, купил историю в стихах про бесноватую из Барбелье, и вот у себя дома, в Пасьосе, в ночь накануне праздника Всех святых, когда на дворе бушевал ветер и лил сильнейший и нескончаемый ливень, Фукин читал эти стихи членам семьи, они в кухне сидели, початки лущили; и вот дочитал Фукин до того места, где появляется бес Абскондит, тот, у кого огромные красные уши, в которых устраивают себе гнезда летучие мыши, и козлиные ноги, которые прикрывает он юбками, украденными у одной сеньоры из Луго; и тут Фукин расхохотался.
— Ай да Абскондит! — сказал он.
И тут в окно — а Фукин сам его законопатил — влетел Або кондит, весь в огненных искрах.
— В чем дело? — взревел бес.
От искр вся одежка, что была на Фукине, сгорела, остался он нагишом, а карманные его часы, фирмы Роскофф, расплавились у него на брюхе, отпечатавшись на нем в виде татуировки, причем стрелки стояли на без семи минут одиннадцать.
Нейра много размышлял о кладах и знал, сколько отчисляется в пользу государства, и проконсультировался у одного адвоката из Вильялбы, выгодно найти клад или нет. Государству полагается предъявлять счет. Например: «Полторы тысячи песет за убиение твари, охранявшей клад, а именно ядовитой змеи»[23].
— А если клад сторожит мавр? — спрашивал я.
— Мавра убивать не надо. Пускай себе едет в Буэнос-Айрес либо в Каракас. А в счете напишем: «Пять тысяч песет за билет на пароход для мавра, хранителя клада, в связи с его отъездом в Буэнос-Айрес»[24].
Как видите, не такие уж большие расходы по сравнению с тем, что значит найти клад.
У Фелипе де Франкоса была девушка в Рибейра-де-Пикин, неподалеку от Мейры, в округе Луго, и он ездил навещать ее верхом на муле, мул крупный был, в яблоках, уши торчком, хвост косицей, иноходь величавая, враскачку. Мейра всегда славилась мулами, и святой орден цистерцианцев испанских всегда мулов закупал в Реал-Абадиа, лучших не сыскать ни в Тортосе, ни в Пуату, что во Франции. В Мейре в производители всегда брали каталонских жеребцов, они того стоят. Так вот, говорю, ехал Фелипе на своем муле, а добравшись до Вилареса, где две мельницы, оставлял мула на подворье у Портейро де Беза, с которым состоял в большой дружбе, и оттуда пешим ходом добирался до дома своей милой, а уж та, как в песне поется, оставляла дверь закрытой
Фелипе был тогда — да он и поныне таков — высок, худ, усат, бледен. Здесь часто видишь лица с такой смугловатой бледностью, иногда почти цыганской. Возможно, предки этих людей пришли в наши края издалека, возможно, к ним примешалась кровь балуров, этого загадочного племени из Терраша, о котором так мало известно. Во время одной из своих любовных поездок Фелипе повстречал человека, который рыл землю киркой посреди дороги. Лицо его было Фелипе незнакомо, да и по одежде судя, был он не из здешних. На голове у него красовалась красная феска с зеленой кисточкой, и не брюки он носил, а широченные желтые шальвары. К вечеру было дело.
