Она снова обернулась лицом к окну, голова ее с большим гребнем, воткнутым в косицу, гневно тряслась, а в руке громко звенела связка ключей.
В это время за затворенными дверями столовой послышались торопливые шаги, какая-то борьба; один мужской голос настаивал на чем-то, другой о чем-то просил… Прозвучала струна, наконец, уже дальше, в глубине дома раздался громкий хохот Кирло… Марта, не отрывая глаз от дороги, видневшейся из открытых ворот, не обращала ни на что внимания; зато Тереса сначала приотворила двери, высунула голову и потом, с тонким веселым хохотом, маленькими шажками побежала через сени в гостиную. Двери в покои пани Эмилии были открыты, и пан Кирло, смеясь, тащил туда действительно какого-то весьма потешного человека. То был старичок среднего роста, с толстым брюшком и с круглым лицом, украшенным седыми усами. Его толстые румяные губы складывались теперь в застенчивую, добродушную улыбку, а голубые глаза стыдливо посматривали вокруг. Очевидно, он конфузился своей одежды, состоявшей из широкого цветного халата. Одной рукой старик придерживал полы халата, другой прижимал к груди скрипку. Борьба с паном Кирло была ему не под силу, и он тщетно старался вырваться из его рук.
— Пустите меня, пожалуйста, — шептал он; — разве это можно?.. При дамах… и в халате…
Но Кирло уже втащил его в комнату и представил Ружицу:
— Позвольте мне представить вам знаменитейшего музыканта нашей местности… виноват… Литвы, а может быть, и всей Европы. Небрежность костюма ему, как артисту, извинят все, даже и дамы… С самого дня своего рождения он изучает музыку… Все состояние свое проучил, но зато как играет, как играет!..
— Пустите меня… при дамах… при незнакомом человеке… — умолял старичок, напрягая все свои усилия.
Незнакомый человек, то есть Ружиц, не только не улыбнулся, но даже скорчил недовольную гримасу. Корчинский, вероятно хорошо знакомый с шутками пана Кирло, смотрел через окно на реку; зато пани Эмилия и Тереса обе смеялись: первая — тихо и с некоторой сдержанностью, а вторая громко и с видимым удовольствием. Кирло, ободренный смехом дам и нисколько не обращая внимания на мужчин, продолжал, комически жестикулируя:
— Иду я наверх, чтоб навестить нашего милого артиста, слышу — играет. Хорошо, думаю, пускай и нам что-нибудь сыграет. Он отговаривается, заявляет, что не одет… Что за важность! Тем лучше! Артисты всегда бывают и не одеты и не умыты.
В это время позади явно обиженного старика показалась молодая женщина в черном платье, красиво облегавшем ее сильный и здоровый стан. Голова ее была высоко поднята, а серые глаза метали на пана Кирло гневные взгляды.
Не обращая внимания ни на кого из присутствующих, она повернулась к открытым дверям гостиной и громко позвала:
— Марс! Марс!
На ее зов появился любимый охотничий пес хозяина дома — большой черный пойнтер. Женщина в черном платье коротким жестом указала на него пану Кирло.
— Вот Марс, — сказала она, — он умеет носить поноску, скакать через палку… Я позвала его вам на забаву.
Голос ее слегка дрожал; губы были бледны. Она тихо и ласково взяла старика за руку.
— Пойдем, отец! — сказала она.
Когда, выпрямившись во весь рост, с поднятою головой и бледным, но невозмутимым лицом, женщина в черном платье вела под руку седовласого, слегка сгорбленного, старика, невольно можно было вспомнить Антигону.
— Как она величественна! — шепнул Ружиц, провожая ее глазами.
Кирло, не смутившийся ни на минуту, шептал что-то на ухо Тересе, отчего та вспыхивала румянцем и расцветала счастливою улыбкой. Корчинский дергал свой ус, и время от времени повторял:
— Странное дело, детей все нет и нет!
Ружиц не мог надолго оставить хозяйку в одиночестве. С оттенком участия он осведомился, успокоились ли ее нервы, и, получив отрицательный ответ, еще с большим участием заговорил о всеобщем предрасположении к нервным болезням и отсутствии какого-нибудь радикального лекарства.
— Что касается меня, — сказал он, — я знаю только один паллиатив, который хотя и верною дорогой ведет к смерти, зато, по крайней мере, на минуту дает возможность позабыть… позабыть все…
Пани Эмилия молитвенно сложила руки.
— О, что же это такое? — воскликнула она.
— Морфий, — с небрежною усмешкой шепнул Ружиц.
— Нет, — так же тихо заговорила пани Эмилия, — мне кажется, что единственным верным лекарством было бы удовлетворение высших наших потребностей, — потребностей духа, воображения, тонких вкусов… Но — увы! — кто же так — счастлив, чтобы мог осуществить свои мечты, чтобы в жизни его не было диссонансов?
— Бывают люди, которые осуществляют свои мечтания, и вот от избытка такого счастья… становятся несчастными, — с едва заметною иронией проговорил гость.
В эту минуту двери гостиной снова с шумом распахнулись, и на пороге появилась рослая фигура Марты.
— Дети едут! — крикнула она своим низким голосом и вихрем бросилась в сени.
Корчинский, точно бомба, начиненная порохом, двумя скачками очутился за порогом комнаты; пани Эмилия медленно поднялась с кушетки.
— Тереса, милая моя, дай мне, пожалуйста, мантилью, перчатки и платок на голову!
Пани Эмилия оперлась дрожащими руками о стол. Она не притворялась: нервы ее действительно были до крайности расшатаны.
На крыльце стоял Корчинский, изменившийся в одну минуту до неузнаваемости; теперь в его блестящих глазах не было и следа недавней грусти, морщины на лбу исчезли, а губы радостно улыбались под длинными усами. Рядом с ним стояла Марта, на ее желтых щеках выступил яркий румянец; глаза ее учащенно моргали, а губы шептали: «Милые мои, ненаглядные». Нетрудно было угадать, что те, кого тут встречали, бросятся, прежде всего, в объятья именно этих людей.
У входных дверей Тереса, с помощью пана Кирло, устанавливала кресло, в которое тотчас же бессильно опустилась пани Эмилия.
— Тереса, — шепнула она, — ради бога, лавровишневых капель… А вы, пан Кирло, возвратитесь к пану Ружицу; его неловко оставлять одного.
Через несколько минут перед крыльцом остановилась четырехместная бричка, из которой почти одновременно выскочили: стройный русоволосый юноша и девочка лет пятнадцати. Посыпались поцелуи, вопросы, все голоса смешались… Слышны были басовые ноты голоса Марты, смех девочки, быстрая речь юноши, спазматические всхлипывания пани Эмилии и пискливые возгласы Тересы, тщетно призывавшей горничных, чтобы отнести больную в ее комнату.
Ружиц и Кирло рассеянно смотрели в окно на сцену, происходившую на крыльце.
Вдруг Ружиц отвернулся от окна и спросил:
— Кто это такая… панна Ожельская?
Кирло расхохотался.
— Ага! Приглянулась, видно? Правда, она недурна, но не по моему вкусу, — холодна чересчур, эксцентрична…
Ружиц пожал плечами.
— Вкусы бывают разные, — флегматически проговорил он и начал подпиливать маленькою пилкой свои холеные ногти.
— Должно быть, бедная? Бесприданница? — спросил он немного погодя.
— Пять тысяч рублей отданы под проценты пану Бенедикту… Что это за приданое!.. Собственно говоря, никакого приданого, а горда при этом, как княжна, и зла, как оса.
— Да, и я заметил это, — сказал Ружиц.
По его лицу промелькнула ироническая улыбка.
— Девушка с темпераментом, — немного погодя добавил он.
Кирло проницательно заглянул ему в лицо своими пытливыми глазками.
— Ой, не воспламеняйтесь так быстро! — сказал он. — Темперамент, темперамент! Был — да весь вышел…
Тонкие черные брови молодого пана дрогнули; дрожь пробежала по всему лбу и скрылась под его поредевшими, слегка подвитыми волосами. Однако это не помешало ему спросить равнодушным, даже слегка шутливым тоном:
— А что такое?
Кирло снова сделался фамильярным.
— Помните вы Зыгмунта Корчинского… художника, что мы встретили у Дажецких?
— Помню; очень приличный человек и, кажется, не без таланта… Жена у него прелестная блондинка… Ну, так что же?
— Ну… он и панна Юстина…
— Роман? — небрежно спросил Ружиц.
— Да еще какой! — разразился Кирло.
— Когда он уже был женатым?
— О нет! Это еще с детства… обыкновенно, как это бывает с кузенами…
— Ну, и почему же?..
— Почему они не обвенчались? Об этом и речи быть не могло… Семья… ну, и потом сам он…
Однако продолжить разговор им не удалось: с крыльца уже все вошли в сени и с минуты на минуту могли войти в гостиную.
Тем временем Юстина привела отца своего наверх, где по бокам узкого коридора находились две комнаты. Одна из них принадлежала пану Игнатию Ожельскому и заодно служила спальней приезжим гостям. Юстина взяла из рук отца скрипку и положила ее в футляр.
— Зачем вы позволяете этому господину так издеваться над вами? — с резкой нотой в голосе спросила она и махнула рукой. — Впрочем, что я говорю!.. Я уж столько раз просила… умоляла… не помогает и… не поможет!
