Но они еще не были бляди, тем более Светочка: она была «жертва» – (чужого, но похотливого разума). Вернее, Маринка была, но тоже не полная, а в удовольствие. Я бы это назвал: приближение к блядям.
А теперь о настоящей… О нашей старосте с ее необыкновенной историей. Ирка мне все, конечно, в деталях рассказала. Как путеводитель и путеводствующий.
Люба Городуля происходила родом из Брянска. Она была старше всех нас, и – из города Брянска ее выдворили за проституцию. Вроде даже в паспорте у нее стояла какая-то отметка. Об этом случае. Это был редкий случай, то, что она заслужила. Только паспорт она этот никому не показывала. Она приехала в Москву и, чтобы что-то делать (помимо блядства), поступила в институт, чтобы заниматься. Как она поступила в институт – это тоже загадка, которая останется неразгаданной, хотя, если поковыряться, то все быстро разгадывается… Родители ей ничем не помогали, это естественно, и занималась она тем, что буквально продавала свое тело посредством полового акта, или канцелярским языком, акта полового – с которого и жила: она спала с «фирмой», но не порядочной, а черно-африканской: с неграми, арабами, метисами, мулатами и даже с угандцем. (Хотя при чем здесь «и даже», угандец же он нормальный и ему тоже хочется е…) Почему Люба черными занималась (ладно уж белыми, это куда ни шло – прилично и порядочно) – они платили хорошо, потому что им – как никому – тоже очень хотелось, а цветным у нас в Москве не уделяли должного внимания. Никакого. А Люба, приехавшая из Брянска, была умная и уделяла. Они платили валютой, она ее потом перепродавала, и плюс: у них в их странах было засилие американских товаров, которые Люба, не смущаясь, брала и даже просто просила или как-то выуживала, в виде подарков. Будь то мужское или женское, безразлично, одно на себя, другое на продажу. Или своим мальчикам, русским, которых она держала для души и отдыха тела. Черных она органически не переваривала.
Мальчиков к тому же она кормила, чтобы они не были голодные и всегда были для ее тела наготове, то ли готовые, уж как она больше хотела.
И это была наша староста – ее назначили за возраст, солидность и примерно зрелое поведение. (Я не знаю, что тут учитывалось – зрелое половое поведение или зрелость, не показывающая этого поведения.) На курс она всегда приходила скромно одетая, в какой-то деревенской кофточке и юбке домашнего кроя. И жутко ненавидела, когда с ней заводили разговор на темы – женщина, менструация, наружные половые органы и так далее, – она вечно себя девушкой выставляла. Но там сиська, вертикально торчащая, бедра, как у призового арабского скакуна, и оскал – выдавали такое, что многое для знающего глаза могли рассказать. Оскал, я вам скажу, был такой, что ни у каких блядей, никогда в жизни не видел я!
Итак, это называлось: Люба бомбила иностранцев. Мне было очень любопытно узнать, откуда Ирка все это вызнала и проведала. Такое не каждому рассказывается… И Ирка рассказала (она вообще первые годы ничего не скрывала, пока Юстинов не научил), что еще на первом курсе они поехали в Ленинград группой, на три дня на зимние каникулы. Ой, что было!
Люба вечно исчезала куда-то, а все девочки были вместе (Светка с Маринкой не ездили, у них в Москве работы хватало). И вот один раз, когда все спали, Ирка почему-то долго не спала. Ночью поздно вернулась Городуля откуда-то, вся в жопу пьяная, по свидетельству очевидца, и села к ней на кровать. Ее койка первая у двери стояла – а свет падал из коридора. И тут очевидица увидела и спрашивает:
– Люба, а что это у тебя вся юбка белыми пятнами заляпана?
– Да финн, дурак, не донес до рта. Всю юбку спермой своей закапал – избрызгался.
Ирка говорит:
– Я еще тогда маленькая была, ничего не пробовала – (она колоссально прикидывалась, когда хотела) – и не понимала, и говорю: как же это так, Любочка?
Она смеется.
– Ты чего, – говорит, – Ир, не понимаешь. Хотел в рот дать, да я его раньше вымучила, «красные дни» у меня, вот и не успел донести до рта. Юбку жалко – всю испачкал.
Я обалдела и не поверила, я думала, она девушка, ну, тут она мне всю свою историю по пьянке и рассказала. А я ей говорю:
– Люб, а почему ты только с иностранцами?
– А чего с нашего сапога возьмешь, его самого кормить надо.
Она это понимала, Люба Городуля, наша староста.
Ко мне она относилась поначалу неплохо. Я ей сначала вроде понравился, пока не трогал ее женские начала, она этого панически боялась, терпеть не могла и везде вставляла, что она – девушка, и не пробовала еще мальчика, и вообще не понимает, как этим можно заниматься. Она, наверно, не понимала, как этим можно заниматься бесплатно?! Потом мне пригрозила, что если я буду ее подкалывать «женщиной», то она будет отмечать мое «кобелиное» отсутствие на лекциях (так и сказала), а не было меня постоянно. И я оставил ее в покое и согласился, что она – девушка. И мы стали почти что друзья.
Боб же, когда меня встречал, спрашивал:
– Как ваша блядь?.. Я отвечал:
– Которая?
– Городуля.
Откуда он это узнал, было непонятно, но можно было догадаться. Хотя почему я должен был отвечать за всех блядей нашего курса (как она, что они и чем занимаются) – это мне все равно было непонятно.
Пронаблюдав за ней два месяца, я пришел к выводу, что она, кстати, одна из немногих (если не единственная) ходила на все занятия, чтобы о ней никто плохого не подумал. (И уж если она не приходила и говорили, что Люба Городуля больна, она была, правда, больна.) Люба хотела, чтобы все ее в стенах института считали хорошей, и очень для этого старалась. Всячески.
Например, она никогда не приводила к себе мужика в комнату общежития (хотя по немыслимым законам природы – жила одна), а хотелось, потому что иногда в номер к нему идти тоже не могла. Так как он «фирма» и черный (ну, хорошо, смуглый), а она белая – и могла попасться; в парке все делала, а в общежитие не приводила. Трудно ей деньги зарабатывались, бедная девочка, но она старалась.
Вот Люба была уже блядь (а не приближение к ним) законченная.
Со Светкой и Маринкой у нее были хорошие отношения, солидарные. Кстати, впоследствии Маринка оказалась тоже неплохая девочка, в результате:
«Все бляди будут в гости к нам!» Вроде – с женской половиной в нашей группе я разобрался. Девичья была постна и неинтересна, как вяленый финик или арбуз.
Итак, вся наша группа была четко подразделена: на девушек и на блядей. И посредине был я. И рядом со мной была Ирка, юная женщина.
В общем, это был еще тот курсик. И моя группа на нем была особая. И она приобретала свою особенность еще потому, что в нее пришел я. Не блядь, но и не девушка.
Помимо такой большой группы, как студенты, в институте, как ни странно, существовала еще одна, такая группа, как преподаватели. Она была, жила и существовала, причем активно, среди нас и – над нами. Эта группа была меньше по количеству, но гораздо разнообразней по качественному составу. И каких там только маразматиков, придурков и отклоненных не было, и каждый со своими заходами, заездами, причудами, придурями, претензиями, вывихами и завихрениями.
Наверное, за всю учебу два-три нормальных встретились. И у всех была какая-то гадкая, гнусная, похабная, с мерзковатым запахом страстишка: учить нас. И откуда это, и зачем себе в привычку взяли? И не отучить было, вот в чем трагедия!
Но в процессе обучения эти две группы, представляющиеся мне двумя параллельными кривыми, не особо пересекались. «От сессии до сессии живут студенты весело» – есть такая поговорка. Хотя слово «студенты» звучало как-то… Зато ближе к сессии наши параллельные кривые, двигающиеся по непересекающимся кругам, не касающиеся друг друга (только разве посредством слова) – пересекались, вплетаясь и запутываясь, преимущественно наш круг в их круге. Опять я запутался, но неважно, вы – поймете. И тут они поджидали нас, показывая все свои маразмы, извращения, придури, и властвовали над нами, но уже не словом (кто бы, на хер, слушал их слова), а оценкой. О! эти оценки. Они, преподаватели, это семестрами ждали и терпели все наши прогулы, пропуски, невнимания, неизучения их пособий, часто ими же и написанных (о! тогда! святотатственный грех!) – только предупреждали, ничего, придет сессия – кровавыми слезами вам воздается. Так это и было, так это нам и давалось.
И вот она грянула. Стоял май. Приближалась летняя сессия второго курса, а я еще в лицо не знал преподавателей, они тем более не знали меня. А это хуже всего, когда преподаватель спрашивает: откуда ты взялся? я тебя не видел никогда. И иди ему докажи, что ты из того же женского места между ног взялся… Его это не волнует. (И не интересует: что вы родственники с ним через это место даже, в какой-то мере.) Его волнует совсем другое: свести с тобой счеты за то, что ты пропускал занятия! И не обращал внимания на его старания учить тебя.
А во всех учебных заведениях (плана нашего) существует такая система: без зачетов, даже без одного, тебя не допускают до экзаменов. Следовательно, если не сдается сессия – исключают из института. Но это было бы еще не так страшно, а дальше, как в песне мудрой и народной поется: «А для тебя, родная, есть почта полевая…», то есть армия, а кому ж это надо? когда все бежали от нее, как от ладана, даже – в педагогический институт. Как раз сюда, где я учусь сейчас.
