И вот она грянула. Стоял май. Приближалась летняя сессия второго курса, а я еще в лицо не знал преподавателей, они тем более не знали меня. А это хуже всего, когда преподаватель спрашивает: откуда ты взялся? я тебя не видел никогда. И иди ему докажи, что ты из того же женского места между ног взялся… Его это не волнует. (И не интересует: что вы родственники с ним через это место даже, в какой-то мере.) Его волнует совсем другое: свести с тобой счеты за то, что ты пропускал занятия! И не обращал внимания на его старания учить тебя.
А во всех учебных заведениях (плана нашего) существует такая система: без зачетов, даже без одного, тебя не допускают до экзаменов. Следовательно, если не сдается сессия – исключают из института. Но это было бы еще не так страшно, а дальше, как в песне мудрой и народной поется: «А для тебя, родная, есть почта полевая…», то есть армия, а кому ж это надо? когда все бежали от нее, как от ладана, даже – в педагогический институт. Как раз сюда, где я учусь сейчас.
Вот в таких условиях нам приходилось сдавать сессию, и они это знали. И они этим пользовались. Их сучья параллельная кривая – преподавательская.
Как мы сдавали зачеты, и что это такое было. Это был кошмар, и даже не такой, как сперма на юбке нашей Любы Городули, и вовсе не те неудобности (хотя, согласен, и они страшные), которые она испытывала в парке. Или парках, отдаваясь на лавках под деревьями черному контингенту, не обласканному нашей страной, в нашей стране (можно сказать: патриотический долг выполняла, за народ под ху… то есть под топор, черный, шла). Это был вовсе не тот кошмар. Это была апулеевская комедия! Я бы сказал гомерическая, только без осла и горшка, которая местами (довольно большими) – часто переходила в трагедии – Еврипида и Эсхила. Ужасая.
Причем определенное время преподавателей абсолютно не волновало, ходишь ли ты к ним в течение года. Они знали, что ты появишься в конце: по окончании семестра, и тогда – они спустят с тебя три шкуры. И куда там апулеевскому ослу! Хотя и ослу нехорошо было, согласен. Господи, пронеси мою шкурку и меня!
Фамилия преподавателя по физкультуре была Борис Наумович Пенис, почему он не сменил фамилию, я не знаю, но он ею вроде даже гордился; я бы давно сменил (на его месте), но он был не я, и его это, видимо, не волновало (все должно волновать только меня!), больше того – он вообще не знал про меня. Ничего, никогда.
Я приехал к нему первый на стадион (чтобы ему насчет его фамилии что-то посоветовать), аж в Лужники поплелся.
– Здравствуйте, – сказал я, – мне надо получить зачет по физкультуре. Что для этого должен сделать я? – Был конец мая. Оставалось три недели до конца занятий. И это была оригинальная постановка вопроса.
– А я вас не знаю, молодой человек, и никогда не видел, следовательно, ни о каком зачете и речи быть не может. Но в любом случае для получения зачета нужно отходить все занятия, начиная с февраля.
Это был еще более оригинальный ответ.
– Но вы же взрослый человек, Борис Наумович (я чуть было не сказал пенис, но потом подумал, обидится). И сами понимаете, что это невозможно. «Колесо истории вспять не повернуть».
Он внимательно посмотрел на меня.
– Больше ничего другого я вам предложить не могу. Отрабатывайте занятия, потом приходите получать зачет. Но перед этим вам еще придется сдавать нормативы по ГТО и ГЗР.
– А это что такое?
– Второе – «готов защищать родину», а первое с обороной связано.
– А я и не собираюсь ее защищать.
Он укоризненно посмотрел, поглядел на меня.
– А что, кто-то нападает? – спросил наивно я.
– Не в этом дело.
– А в чем же тогда? Зачем мне эти нормативы сдавать, тратить время.
– Могут напасть, может всякое случиться. Тут я начал одну философскую сентенцию:
– Если бы у моей бабушки были яйца, то она была бы дедуш… – но вовремя остановился. Он, кажется, не расслышал, так как загляделся на беговую дорожку, где уже бежали свои круги доходящие жертвы физкультурного воспитания.
– А сколько нормативов по самой физ-ре? – спросил я.
– Двенадцать, не то тринадцать, подождите, сейчас посмотрю в таблице.
А будь ты счастлив, сказал я про себя, со своими нормативами и пенисными фамилиями.
Он посмотрел и сказал, что четырнадцать, он ошибся.
– Ладно, завтра увидимся, – сказал я, – сейчас у меня формы все равно нет. С собой.
– Хорошо. – Он вежливо улыбнулся.
– А кроме вас кто-нибудь еще принимает зачет, с кем можно… договориться.
– Нет, на вашем факультете только я, и все должны пройти через меня. – Он продолжал вежливо улыбаться.
И чего у него такой бритый подбородок, а от чего у меня кулак зудится?? Я философский мальчик и весь в рассуждениях.
Да, этого не перешагнешь, подумал я, а перешагивать придется, хотя и не легко, иначе отец не переживет моего исключения из института. Да еще после академического, когда я ему говорил, что сил, здоровья надо набраться… для занятий. А я хотел, чтобы мой папа жил долго. И для этого готов был хоть с тремя пенисами сражаться. Выходи, только по одному!
Я повернулся и вежливо откланялся. Ирка ждала меня в такси у стадиона, счетчик стукал, ей было все равно. Платить буду я. Мы ехали куда-то развлекаться, они меня «приняли» в свою компанию. Хотя сейчас их компания волновала меня, как вчерашний дождь, поэтому по пути к развлечениям я заехал выяснить по поводу обязанностей. Жизнь состояла не из одних развлечений… Как это горько. Вам не кажется?
Я сел на свое место. Юстинов с ней никогда не ездил, и эта обязанность выпадала (падала) на меня. Я был вроде как подвозного.
– Ну что, Саш? – спросила она.
– Глухо дело, Ир. Говорит, что должен отработать все занятия с февраля, иначе не поставит зачета.
– Бедненький, – сказала она.
Ирке было хорошо, Ирке ходить на физкультуру не надо, ей родители сделали справку, что у нее юношеский климактерикоз, то ли что-то в этом роде; в общем постоянно фигурировала везде из заключения – ранняя девичья климактерия. Климакс, короче.
Как это может быть у девочки в восемнадцать лет, я не представлял, но в деканате верили всем справкам, и это никого не волновало. Правда, Ирка, сама не понимая, на всякий случай говорила, что Юстинов ее до этого довел, «бия» ногами по животу. Оказалось, что он бил-то ее всего два раза и то, как он считал, – пинал просто, – но Ирка утверждала, что этого достаточно.
Она грустно смотрела на меня.
– Я всегда знала, что он г…о, мне девочки говорили.
Я улыбнулся:
– Ничего, Ир, не переживай, прорвемся. Она обняла меня.
Когда мы приехали, все уже ждали нас. Юстинов пожал мне руку, сказав спасибо, что довез. С Иркой же поцеловался. Но когда вывалила компания, он воскликнул:
– О! Приехали лучшие друзья!
– Моя Ирка и Сашка Ланин. – Ланин – это я. Напоминаю на всякий случай, если вы забыли. Хотя женщины говорят, что я незабываемый… – не переживайте, я шучу.
Все засмеялись. Мне тоже стало весело, ситуация была, правда, забавная: он с Иркой спал, а я о ней заботился. Вроде подносящего был или оберегающего. (Она уже поперебывала у всех моих гинекологов и других врачей, залечивая свои старые раны, и везде с ней таскался я: она одна не могла, или боялась, или нервничала… И никто не верил, что это просто так – кроме Юстинова. Он по-прежнему считал, что на Ирку только дурак позарится, а уж я тем более – никогда.) Мы вошли в комнату. Дым стоял коромыслом. Находилась здесь вся юстиновская компания и часть с факультета: их пятерка и я.
Едва мы вошли, навстречу поднялись два парня (они знали, что Ирку должны привезти) и представились:
– Никита. – Я пожал руку.
– Саша Литницкий. – Я назвал себя.
– Привет, Ирка, как дела? – Она поцеловала каждого.
Они были вежливые ребята. Нам налили, хотя Юстинов говорил, что Ирке нельзя. Но она выпила. Кто-то танцевал в обнимку, оказалось, это девушка и девушка. Потом они начали целоваться в губы. Но незаметно.
Мне почему-то понравился Никита, и я стал вслушиваться. У него было красивое московское произношение с эдаким немного подчеркнуто растянутым выговором. Его монголовидное лицо, как и модная одежда, привлекало. Находилось в нем что-то такое, что притягивало и невольно очаровывало. В отличие от Юстинова Никита походил и претендовал на интеллигентного мальчика. Его папа был известный драматург, написавший много пьес, которые шли на многих сценах ТЮЗов страны; жил он на «Аэропорте», где живет вся писательская компания, и вторая жена его была Белла Ах…на, что придавало их семье определенное очарование и большую популярность. А Белла говорила (а она понимала, в этих делах), что единственный мужчина, который был в ее жизни, это Гена (отец Никиты). Но сейчас писатель жил с другой женщиной, которую не любил Никита, но которая любила его отца (это было более важно), с которым у Никиты вечно были какие-то препинания и выяснения. Короче, отцы и дети, современно-писательский вариант.
