Он въехал в Маромму, клича людей с постоялого двора, высадил дверь плечом, подскочил к мешку с овсом, вылил в колоду бутылку сладкого сидра и вскочил снова на свою лошадку, которая поскакала во всю прыть.
Он твердил про себя, что Эмму, наверное, вылечат, врачи отыщут средство, это уж несомненно. Он припомнил все чудесные исцеления, о которых слыхал в своей жизни.
Потом дочь представлялась ему мертвой. Лежала перед ним на спине, посреди дороги. Он дергал поводьями, и галлюцинация исчезала.
В Кенкампуа, чтобы как следует подбодриться, он выпил один за другим три стакана кофе.
Потом ему подумалось, не ошиблись ли в письме именем. Стал искать его по карманам, ощупал, но не посмел вынуть.
Он дошел до того, что стал подозревать во всем шутку, чью-нибудь месть, проделку подвыпившего весельчака: ведь если бы она умерла, это было бы всячески известно! Да нет, ничего не случилось! Кругом все по-прежнему: небо голубело, качались деревья, мимо гнали стадо баранов. Показалось местечко: видели, как он въезжал, пригнувшись к шее лошади, которую колотил изо всей мочи: вся подпруга была в крови…
Очнувшись от обморока, он в слезах упал на грудь Бовари:
— Дочка! Эмма! Дитя мое! Объясните мне…
А тот отвечал, рыдая:
— Не знаю, не знаю! Это какое-то проклятие!
Аптекарь разлучил их:
— Бесполезно излагать все ужасные подробности. Потом я все расскажу господину Руо. Вот уже люди сходятся. Побольше достоинства, черт побери! Немножко философии!
Бедняга Шарль хотел казаться твердым и несколько раз повторил:
— Да… побольше мужества!
— Что ж, — сказал старик, — у меня его хватит, гром меня разрази! Провожу ее до могилы.
Звонил колокол. Все было готово. Пора была тронуться в путь.
И, сидя в церкви рядом, они видели, как мимо них беспрестанно взад и вперед ходили трое причетников с протяжным пением. Хрипел и надрывался орган. Бурнизьен, в полном облачении, возглашал тонким голосом, склонялся перед дарохранительницей, воздевал руки вверх, простирал их вперед. Лестибудуа ходил по церкви со своей метелкой; вблизи аналоя, между четырьмя рядами свечей, стоял гроб. Шарля подмывало встать, подойти и потушить эти свечи.
Он старался, однако, вызвать в себе набожное настроение, вознестись надеждой к будущей жизни, где он встретится с нею. Он представлял себе, что она уехала путешествовать, очень далеко и очень давно. Но когда он вспоминал, что она тут, в гробу, что все кончено, что ее сейчас зароют в землю, его охватывала ярость черного отчаяния. Порой ему казалось, что он уже ничего не чувствует; и он наслаждался этим затишьем своей скорби, презирая себя в то же время за свое подлое бессердечие.
Вдруг раздался по плитам сухой и мерный стук окованной железом палки. Он донесся из глубины церкви и смолк в боковом приделе. Человек в грубой коричневой куртке с большим усилием преклонил колени. То был Ипполит, конюх из «Золотого Льва». Он надел свою новую ногу.
Один из причетников обходил церковь, собирая пожертвования, и тяжелые медяки один за другим звякали о серебряное блюдо.
— Скоро ли вы, наконец, отслужите? Ведь это невыносимо! — воскликнул Бовари, сердито бросая ему на блюдо пятифранковую монету.
Церковный служитель поблагодарил его низким поклоном.
Опять пели, становились на колени, вставали, и казалось, этому не будет конца! Ему вспомнилось, что вскоре по приезде сюда они были однажды у обедни и сидели там, направо, у стены. Снова ударил колокол. Шумно задвигали стульями. Носильщики продели три перекладины под гроб, и все стали выходить из церкви.
На пороге аптеки показался Жюстен. Но тотчас же ушел обратно, бледный, едва держась на ногах.
Из всех окон следили за печальным шествием. Шарль шел впереди, стараясь держаться прямо. Он бодрился и кивал тем, которые, выходя из переулков или дверей, присоединялись к провожавшим.
Шестеро носильщиков, по трое с каждой стороны, двигались мелкими шагами, немного запыхавшись. Церковный причт, певчие и два мальчика, прислуживавшие за богослужением, пели речитативом «De profundis»; их голоса разносились по полям, то усиливаясь на подъеме дороги, то замирая на спуске. Временами они исчезали на повороте тропинки, но большой серебряный крест оставался виден из-за деревьев.
Женщины шли позади, в черных накидках, со спущенными капюшонами; в руках у них были толстые зажженные свечи. У Шарля кружилась голова от этого бесконечного повторения молитв, от мелькания свечей, от приторного запаха воска и облачений. Дул свежий ветерок, зеленела рожь и полевая репа, мелкие капли росы дрожали на терновых изгородях вдоль дороги. Веселые звуки наполняли окрестность: стук телеги, катившейся где-то по далекой меже, пение раскричавшегося петуха, топот жеребенка, скачущего под яблонями. Чистое небо было усеяно розовыми облачками, голубоватые струйки дыма стлались по крышам хижин, поросшим ирисами. Шарль, проходя мимо, узнавал знакомые дворы. Он вспоминал другие утра, подобные сегодняшнему, когда, навестив своих больных, он выходил из этих домиков и возвращался к ней.
Черное сукно, усеянное серебряными слезами, от ветра приподымалось и открывало гроб. Носильщики, притомившись, замедляли шаг, и гроб подвигался толчками, словно лодка, ныряющая в волнах.
Дошли. Мужчины продолжали спускаться с холма, до того места на лужайке, где была вырыта могила.
Все стали вокруг; и пока священник говорил, красноватая земля, выброшенная из могилы, непрестанно и тихо осыпалась по углам обратно в яму.
Потом, поддев под гроб четыре веревки, стали его спускать. Шарль смотрел. Гроб опускался все глубже.
Наконец послышался глухой толчок; веревки со скрипом были вытянуты обратно. Бурнизьен взял лопату, протянутую ему церковным сторожем; держа в правой руке кропило, левою он с силой бросил в могилу глыбу тяжелой земли; деревянный гроб, по которому застучали камешки, издал тот страшный звук, который кажется нам отголоском вечности.
Священник передал кропило соседу. Им оказался Гомэ. Он торжественно потряс им, потом протянул его Шарлю, стоявшему по колено в земле и бросавшему ее полными пригоршнями со словами: «Прощай!» Он посылал гробу поцелуи, тянулся к яме, словно желая быть зарытым вместе с погребаемой.
Его увели, и он тотчас утих, испытывая, быть может, как и все, смутное облегчение от того, что все кончилось.
Старик Руо на обратном пути спокойно закурил трубку, что Гомэ в глубине души счел не вполне приличным. Он отметил также, что Бинэ воздержался от присутствия на похоронах, что Тюваш «сбежал» тотчас после обедни и что Теодор, лакей нотариуса, одет в синий сюртук, «словно не могли ему достать черного, раз уж таков обычай, черт побери!». Чтобы поделиться своими наблюдениями, аптекарь переходил от одной группы к другой. Все выражали сокрушение о смерти Эммы, и особенно Лере, не преминувший явиться на похороны.
— Бедная барынька! Экое горе для мужа!
— Знаете, если бы не я, — подхватил аптекарь, — он, пожалуй, покусился бы на самоубийство.
— Такая милая дама! И подумать только, что еще в прошлую субботу она заходила ко мне в лавку!
— Мне было некогда, — сказал Гомэ, — приготовить несколько слов, которые я хотел бы произнести на ее могиле.
Придя домой, Шарль переоделся, и старик Руо снова облекся в свою синюю блузу. Блуза была новая, и так как он, едучи в Ионвиль, то и дело вытирал глаза рукавами, она слиняла и оставила пятна на его лице, а слезы нарисовали потоки в покрывавшей его пыли.
Бовари-мать сидела с ними. Все трое молчали. Наконец старик вздохнул:
— Помните, друг мой, как я приехал к вам в Тост, когда вы только что схоронили вашу первую жену. Тогда я мог вас утешать. У меня нашлось что вам сказать. А теперь… — И с глубоким стоном, всколыхнувшим всю его грудь, он сказал: — Ах, да что! Для меня это — видите ли вы — всему конец. Схоронил жену… потом сына… а вот сегодня и дочку!
Он пожелал немедленно ехать в Берто, говоря, что не сможет заснуть в этом доме. Даже внучку не захотел повидать.
— Нет! Нет. Еще больше горя — уж и не под силу. Поцелуйте ее за меня покрепче! Прощайте… вы славный малый! А насчет этого, — и он ударил себя по ляжке, — я никогда не забуду, будьте покойны! Всегда аккуратно будете получать свою индюшку!
Но, доехав до вершины холма, он обернулся, как обернулся некогда по дороге в Сен-Виктор, провожая дочку. Окна ионвильских домов горели пожаром под косыми лучами солнца, спускавшегося за луг. Он покрыл глаза рукою и на горизонте увидел ограду, за которой кое-где купами чернели деревья меж белых камней; потом продолжал путь мелкой рысцой, так как лошадка его захромала.
Шарль и его мать, несмотря на усталость, просидели долго вместе в этот вечер. Вспоминали прошлое, гадали о будущем. Она переедет к нему в Ионвиль, будет вести хозяйство; они уже не расстанутся. Она была находчива и ласкова, радуясь в душе, что наконец опять овладеет любовью сына, столько лет от нее ускользавшей. Пробило полночь. В местечке воцарилась обычная тишина; но Шарль бодрствовал и все думал о ней.
