Поначалу Герман страстно вознадеялся, что все это вполне закономерное начало «Целого рада слуховых явлений, вызванных нарушением психической деятельности мозга алкоголика». Надеялся, что хорошая опохмелка наведет порядок в башке и галлюцинации бесследно сгинут, как уже не раз с ними бывало. Но голос дяди продолжал звучать чуть ли не прямо у него за спиною.
Это был дядин голос! В нем противненько позвякивало стекло секретарского графина, а также чувствовался неиссякаемый настрой на безнаказанность, властную ложь и бесстыдное бахвальство.
Именно таким голосом дядя призывал шахтеров не бастовать, понимаете, не кокетничать с блядской демократией местного МЕМОРИАЛА и жертвовать деньги на дирижабль ПЕРЕСТРОЙКА, а не на вскрытие каких-то, понимаете, тайных могил заключенных преступников. Это был голос дяди. Это был он!
Германа вновь бросило в жар и пот от воображенной лишь на секунду картины того, что здесь сейчас произойдет, если дядя случайно заглянет в его паспорт, как сам только что заглянул в документ стоявшего впереди господина. Да ведь он узнает его и непременно забарнаулит!
Спину Германа моментально свело адским холодом предчувствия надвигающегося ареста. Холод стал распространяться все ниже и ниже. Впрочем, холод этот внезапно напомнил, что он, Герман, все ж таки фигурирует за границей в виде Деда Мороза…
«Главное, козел, – не пахнуть! – мужественно сказал Внуго. – Не возникать. А там – видно будет. Тейк ит изи, бейби. О’кей?»
Герман был в таком смятении, что страстно поблагодарил ненавистного Внуго за поддержку в труднейшую, может быть, минуту жизни.
Очередь двигалась медленно. Дядя бахвалился перед кем-то:
– Тут в мемориале нашем я затребовал справку, что мы вовсе не из Дебелов, верней, не из Дебеловых – фамилии, основанной, так сказать, на первоначальной жирности нагого тела предков. Это мы вынуждены были после беспорядков в Октябре срастить де и бе с переносом ударения в другое, было такое мнение, место. Однозначно говоря, я есть Де Белов, подобно демократии, дектатуре тоталиариата и так далее. Короче говоря, в паспорте у меня тут Николай Дебелов, а в бизнес-карте нашего ЭСПЭ я уже полностью в переводе, то есть Николае Де Белов. Теперь это все у меня однозначно закреплено во всех формулярах… Да-а! И здесь на Уолл-стрите мы наблюдаем с вами очередь как болезнь роста развитого социализма в перестройку реформ… А что, интересно, тип вот этот дед смороженный досконально возник тут себе, понимаете, и торчит в проходной, как… этот… вслух сказать неловко… ха-ха… Со спины амбала одного знакомого он мне напоминает…
Работник, визировавший паспорта, пожал ни живому ни мертвому Герману руку. Правда, вежливо попросил снять на минутку седую бороду, усы, брови и шапку. Сличив лицо молодого русского Санта-Клауса, по самые плечи предъявившего голову в окошко, с фото на документе, офицер улыбнулся и пожелал необычному гостю счастливых каникул.
Герман быстро отошел в сторонку и вновь загримировался.
Внезапно в шумном и разноязыком секторе проверки документов произошло нечто экстраординарное, там наступила вдруг полная тишина.
– ЭФ-БИ-АЙ снова кого-то арестовывает, – пояснила старая дама.
Герман инстинктивно повернул голову к эпицентру происшествия, и вновь его бросило в жар.
Человек восемь черных и белых джентльменов в штатском взяли в плотное кольцо дядю Германа, нового демократа Де Белова, и его, должно быть, случайную спутницу.
Вся эта группа казалась компанией близких родственников, поскольку на лицах у них было совершенно одинаковое выражение силы, знания человеческих пороков, причастия к неким высшим тайнам развития общества, профессиональной овеянности риском и слепого преклонения перед Законом.
К тому же правые руки тайных агентов согнуты были в локтях и покоились в карманах с таким одинаковым выражением, что соглядатаям, знакомым с дивными прозрениями современной биологии, вполне могла прийти на ум мысль об общем наследственном генетическом пороке всех членов группы взятия преступника.
На лице дядиной спутницы застыла печать смущения и раздражительно резкого несогласия с досадным ударом рока.
Мистер же Де Белов, вынужденно протягивая обе руки агентам спецслужбы, что-то бормотал насчет недопустимости нарушения ленинских норм законности, что у советских собственная, понимаете, гордость… он настаивает на конвоировании его прямо в ООН и требует вызова в аэропорт посла великой сверхдержавы.
Группа взятия, продолжая «окольцовывать» дядю Германа и его спутницу, начала маневр быстрого отхода куда-то в сторону, отбиваясь при этом от наседавших газетчиков фразой: «Никаких комментариев!»
Старая дама мягко попросила Германа отвлечься от действительно необычного и притягательного зрелища. Но он, застыв как вкопанный, подумал, что надо бы не вникать в суть происшедшего, все равно ни хрена не поймешь, а расшвырять всех этих агентов, как расшвырял он однажды армейское подразделение, нагло явившееся наводить порядок на спецмаскараде для жен офицеров, воевавших в Афганистане.
Герман с дружками заявились на тот бал распомаженными, в дамских париках, в юбках и блузках с накладными бюстгальтерами. Если бы, кстати, не дядя, то арестованным шалунишкам вломлено было бы от трех до пяти. А Герман получил бы лишний срок за перелом носа командира патруля, незаконно тыркнувшего его дулом автомата в грудь и сорвавшего с нее бюстгальтер…
Герман решил попросить новую свою знакомую завтра же нагрянуть в местную Лубянку для выяснения обстоятельств и передачи дяде хотя бы булки с вареной колбасой.
Затем он прошел, вернее, вовсе не прошел досмотр. Таможенник, симпатяга-негр, не взглянув на декларацию, что-то сказал и хлопнул его по плечу. Герман бросился его обнимать, потому что тот как две капли нефти был похож на чумазого зачинщика забастовок Смычкова.
Странно, но никому не было дела до его вещичек. Кейс с деньгами он как повесил на шею, так и висел на ней под красно-белым балахоном. Буш предупреждал, что в этом городе шпаны больше, чем на Рижском рынке.
Герман на пути к выходу, где толпились встречающие, почтительно поддерживал старую даму под руку. Он и она были первыми прибывшими с рейсом, поскольку не сдавали багажа. Всю свою экипировку старая дама оставила в Москве нуждающейся подруге.
Герман пристально и нервозно вглядывался в лица и фигуры встречающих, выискивая в этой толпе человека с книгой в руке.
И тут началось вдруг то, что закружило Германа в каком-то вихре, не дающем возможности ни опомниться, ни оглядеться. Его ослепил фейерверк фотовспышек. Люди с телекамерами и прочими орудиями газетно-журнального репортерства задавали ему вопросы. Старая дама не успевала их переводить. Он старался отвечать поровну во все микрофоны и одновременно выискивал глазами человека Буша. Со всех сторон доносилось до него: «Хеллоу, рашн Санта-Клаус!», «Рашн Санта-Клаус, ю а велком!»
Короче говоря, легко представить, что происходило в аэропорту Кеннеди после сообщения с борта самолета о том, что русский джентльмен героически спас старую леди от клинической смерти!
Спасителю жали руки еще два служебных Деда Мороза, вручавших людям какие-то листовки. На шее у него кроме кейса повисли счастливые дочь и зять спасенной. Старая дама первым делом спросила у дочери:
– Как Дашенька?
– Никаких перемен. Очень хорошо, что ты вернулась. Стало страшно оставлять ее одну дома.
Герман окончательно растерялся. В башке снова безжалостно затрещало от совершенно немыслимых событий этого дня. Он так устал, что просто не мог думать о драматической разминке с человеком Буша.
Когда его чуть ли не силком усаживали в «Линкольн», он все еще выискивал на стоянке тот самый… экипаж?.. фаэтон?.. карету?.. шарабан?.. ландо?.. но там столько стояло этих лимузинов, что он просто плюнул на все и решил, что утро вечера мудренее. Тем более близкие старой дамы обещали ему помочь после праздника в поисках нужного человека и все устроить к лучшему. На худой конец, можно будет либо дать объявление о розыске в местной газете, которую выписывают чуть ли не в каждой эмигрантской семье.
Удрученность Германа была такова, что он даже не смотрел из окна лимузина на вечерний, блиставший разноцветными огнями Нью-Йорк…
Когда поднялись на лифте, зять старой дамы позвонил в дверь. Немного погодя, прислушавшись к чему-то, открыл ее своим ключом. Приехавших встретила в передней девочка-подросток, Даша.
У нее была внешность человека, не только за собой не следящего, но и испытывающего тайное удовольствие от постоянной неряшливости и пренебрежительного отношения к самой идее порядка.
Чувствовалось, что она совершенно равнодушна к родственникам, сказала «привет», лишь повинуясь правилу, навязанному взрослыми. Все это в соотнесении с ранее услышанным и с собственными догадками произвело на Германа самое грустное впечатление.
