На Деда Мороза Даша взглянула ироническим недоверчивым взглядом.
Правда, она подала ему руку и представилась самым холодным, сухим и казенным образом – явно только для того, чтобы лишний раз «не доводить предков».
Герман почувствовал, что Даша – существо еще более несчастное, чем он сам, и добродушно представился: «Герман».
Юная депрессантка сказала:
– Лучше бы вы сняли эту праздничную спецодежду и заодно переоделись.
Фразу эту она произнесла тоном, дающим понять Герману, что выкаблучиваться тут больше не стоит и что она вообще не принимает такой дорогостоящий подарочек предков, как персональный Дед Мороз.
Все вскоре сели за празднично сервированный стол. Даша не высказывала ни малейшего желания вести застольные разговоры. Казалось, ей были до лампы даже рассказы бабушки о либеральных, но удручающе тяжких временах жизни в Москве. Потом она, всех поблагодарив, вообще ушла из-за стола читать письма московских подружек и друзей.
Описывать, как принимали Германа в доме старой дамы, которую, оказывается, звали Верой Аркадьевной, не стоит.
Скажем лишь, что, на удивление хозяев, он легко и с аппетитом приделал полбутылки «Абсолюта» и полакомился всяким замысловатым заморским закусоном. Гусь жареный, сочный и нежный, подан был на огромном блюде и лежал на нем, словно на осеннем болотном лугу, в россыпи клюквы, посыпанной сахарным инеем.
При появлении гуся Герман впал вдруг в задумчивое состояние. Это в его мозгу, обожавшем легкомысленные игры самых странных и непредвиденных ассоциаций, мелькнул образ одной сочинской пыш-нотелой, невероятно аппетитной птички. Самое странное было в том, что «на солнечном пляже в июне» Герман звал эту «девчонку, звезду и шалунью» Снегурочкой. На глазах пляжной публики, привыкшей за годы перестройки не удивляться падению в прах и ничтожество самых священных кумиров и крушению моральных устоев, казавшихся вечными, поддатый воркутинский красавец носил совершенно нагую, загорелую Снегурочку на руках и распевал строку великого романса «Мадам, уже падают листья…». А голенькая мадам шептала ему на ухо: «Геша, таю в агонии… таю… таю…»
Герман вздохнул при этом воспоминании так тяжело, как вздыхают люди по безвозвратно сгинувшим псу под хвост ценностям.
Помогая резать кондитерский шедевр, торт «Горби», он как-то неловко повернул шею и вскрикнул от адской боли в шейном позвонке. На его жуткий крик явилась из комнаты Даша. Герман, не замечая натужной, панической мимики всех ее родственников, простодушно рассказал, как он меньше суток назад неудачно, точней говоря, удачно повесился.
– Это был, – сказал он, – апогей застоя ума, чести и совести. Натуральный крах всего моего душевно-экономического пространства в результате трагедии азартных игр и восстановительного пьянства. Последовало «Поражение» по горизонтали, то есть железное фиаско. Я сказал себе – так жить нельзя, сыграл по вертикали с «Фигурой из веревки» ва-банк, но сорвал петлею крюк с потолка. Теперь я с вами, очень рад, но шею, господа, ломит.
– Он по казал всем присутствующим кровоподтек под скулою.
Даша спросила:
– Вы действительно вешались? – Герман кивнул.
– Без дураков?
– Герман снова кивнул.
– Расскажите, что вы чувствовали за одну секунду до того, как отпихнули табуретку.
В испуганном и раздражительном взгляде отца девочки, обращенном к старой даме, было откровенное недоумение и злой вопрос: «Где вы, мадам, ухитрились раздобыть этого монстра?» Мама девочки, закрыв глаза, откинулась на спинку стула. Это была поза отчаяния и покорности судьбе. Старая дама наблюдала за происходящим, если можно так выразиться, с чувством стоического доверия.
– Я слышал музыкальное, как говорится, сопровождение, то есть аккомпанемент. Кажется, в мозгу у меня мелькнуло сожаление, что останавливаться поздно. Вслед за сожалением в моем уме возник сатирический куплет: Друзья, прощайте, Я умираю. Кому я должен, Тех всех прощаю.
– Вы плохо завязали петлю?
– Наоборот, прекрасно. Но ведь, к счастью, у нас в государстве все держится на соплях. Крюк от люстры вырвало с корнем, и я свалился на пол.
– Зафиксировали свои чувства, когда поняли, что ничего не вышло?
– Положа руку на сердце, был ужас и счастье, как после смерти во сне. Навек считаю себя идиотом. Все же у меня теперь наметились кое-какие выходы с нитью Ариадны в руках из лабиринта пропащей жизни. Так что предлагаю выпить шампанского за трагический недовес этого тела и за торжество второго моего личного рождества!
– Смутившись, Герман совсем запутался.
– Налейте и мне полбокала, – попросила Даша, не переставая разглядывать нашего самоубийцу с интересом, ясным только ей одной.
– Я, конечно, идиотина, люди очень удивлялись бы, потому что я всецело обожал жизнь, можно сказать, носил ее на руках, не жалея времени и денег, но попал под влияние Внуго… это внутренний голос… Выпьем за жизнь в компании, которую я не забуду теперь уже до самой законной смерти от рук несчастного случая, болезни или исхода дней!
– Ну что ж, теперь я тоже буду называть внутренний голос «Внуго», – сказала Даша, нормально заговорив первый раз за этот вечер.
Герман почувствовал, что в компании спал вдруг постоянный тягостный напряг, не разряжаемый ни едой, ни выпивкой, ни разговорами на разные, преимущественно московские, темы.
Девочка продолжала расспрашивать Германа, но уже не о подробностях самоубийства, а о разных частностях его нелепой жизни. От шампанского ее анемичное лицо раскраснелось и похорошело.
Потом она попросила разрешения позвонить в Москву любимой подружке, приславшей ей новогоднее поздравление, и удалилась в свою комнатушку.
Зять старой дамы, во извинение перед гостем, которого он пять минут назад мысленно проклинал, начал подливать ему и себе водочки. Дух застолья явно изменился к лучшему.
Было уже поздно. В конце праздничного ужина Герман, попробовав кусочек шедеврального торта «Горби с трюфелями», вдруг ни с того вроде бы ни с сего бурно разрыдался.
Старая дама успокаивала его, прикладывала лед к вискам и уверяла, что все образуется… все, голубчик, образуется само собой… нормальная жизнь на родине восстановится, если только не мешать ей трескотней гнусного соперничества партий и партишек да волчьим рыком жлобского своекорыстия… я ждала этого момента истории буквально со дня своего рождения… вашему поколению легче… а Лигачев – вы плюньте на него, он – всего лишь глупая и ненужная рифма к восхитительно противоречивому Горбачеву…
Герман совсем размяк от смущения, «Абсолюта», жареного гуся, торта «Горби» и всех катавасий этого дня, продленного перелетом. Гостя проводили в отведенные лично для него апартаменты.
Утром, после трезвого и необычно скромного – чисто американского, как сказала старая дама, – завтрака, его спросили, что желал бы он обозреть в городе и в его окрестностях. Предложено было несколько достопримечательных мест.
Но только Герман хотел сказать, что не мешало бы ему пройтись по Бруклинскому мосту – с него не раз он бросался в своих мечтах в воды Гудзона, – как вдруг зять старой дамы включил программу новостей.
Сначала был репортаж из Кремля. Что-то обнадеживающее говорил Ельцин, спокойно уверяя Запад, что теперь на кнопке ядерной войны находится его личный палец… Потом показали пожилых женщин в московской очереди за молоком. Одна из них ожесточенно трясла другую за жалкий воротничишко… Старикашку отшвырнули от дверей открывшейся булочной… Солдаты выгружали из бывшего вражеского самолета братские рождественские подарки великодушных американов… Караульные служаки отпечатывали возле самого нелепого морга нашей планеты идолопоклоннический шаг, на века запрограммированный самим товарищем Сталиным…
Потом брали интервью у молоденькой балерины, танцевавшей Соню Мармеладову в перестроечной хореографической версии «Преступления и наказания». Балерина заявила на неплохом английском, что все это – слухи и интриги. Она вовсе не собирается просить политического убежища, потому что в мире российского балета произошли эпохальные события… нам трудно, но весело… каждый танцует то, что он хочет, хотя на Западе сони мармеладовы зарабатывают больше, чем ведущие балерины нашего Отечества, выздоравливающего от вензаболеваний марксизма-ленинизма, а главное, на эти деньги можно хоть что-то купить…
И вдруг возникло на экране лицо старой дамы, что-то говорившей репортеру и улыбавшейся Деду Морозу.
Герман, не сразу узнав собственную физиономию, пришел в необычайное волнение, поскольку вновь совестливо пытался выискать на экране человека Буша. Ему даже показалось, что какой-то тип размахивает над головою книгой в ярко-синей обложке. Разобрать ее название на экране было невозможно… Вот, во весь экран, – растерянный Герман. Под кадром подпись: «Русский Санта-Клаус…»
