и, надо признаться, даже я.
Я принес эту новость Ронде, когда она полировала стойку бара.
— Ну что ж, никакого вреда оттого, что ты спросил, нет, правда? — сказала она.
— Вреда никакого, — согласился я.
Но на следующее утро, когда я стоял, слегка запыхавшись, у ее дверей, я понял, что некоторый вред все же имелся.
— Беги себе дальше, Джоник, — сказала она. — Бегать — законно. Бегать можно за здорово живешь.
Затем у меня был неловкий и расплывчатый разговор по поводу похоти с Младшим Джонсом; разговор меня успокоил только тем, что Младший, вероятно, разбирался в этом вопросе не лучше меня. Нас обоих бесило, что у Фрэнни всегда было наготове столько суждений на сей предмет.
— Женщины, — сказал Младший Джонс, — они совершенно не такие, как мы с тобой.
Я, разумеется, согласно кивнул. Фрэнни, похоже, простила его за приключение с Рондой Рей, но какой-то своей частью по-прежнему оставалась настороже, — по крайней мере, внешне она казалась безразличной к тому, что оставляет Младшего Джонса, уезжая в Вену. Быть может, внутри она разрывалась: с одной стороны, ей не хотелось слишком уж скучать по Младшему, а с другой — она явно рассчитывала — без особенных, впрочем, восторгов — на всевозможные приключения, которые, возможно, ждут ее на новом месте.
Она замыкалась в себе, когда ее об этом спрашивали, и получилось, что весной я проводил больше времени с Фрэнком; Фрэнк так и кипел энергией. Его нервно топорщившиеся усы напоминали о лицевых излишествах покойного кронпринца Рудольфа, но все же мы с Фрэнни любили называть Фрэнка мышиным королем.
— Вот он идет! Он может заставлять собак пердеть по команде. Кто это такой? — восклицал я.
— Жизнь серьезна, но искусство забава! — кричала Фрэнни. — Вот герой среди уличных клоунов! Не подпускайте его к открытым окнам!
— Мышиный король! — орал я.
— Отвяжитесь вы оба, — говорил Фрэнк.
— Как продвигаются дела с собакой, Фрэнк? — спрашивал я, и он каждый раз не мог устоять.
— Ну… — начинал Фрэнк, и перед его мысленным взором в том или ином виде вставал Грустец, и усы Фрэнка топорщились. — Думаю, Эгг будет доволен, хотя остальным пес может показаться слишком тихим.
— Сомневаюсь, — говорил я.
Глядя на Фрэнка, я мог представить себе кронпринца Рудольфа, мрачно едущего в Майерлинг убивать свою любовницу и себя самого, но намного проще было представить Фрэнка уличным артистом, выбросившимся в окно вместе с коробкой, в которой были его питомцы: Мышиный Король шмякнулся на землю — и город, который прежде не замечал его, начал о нем скорбеть. Каким-то образом Фрэнк укладывался в эту роль.
— Кто может заставить собак музицировать, а мышей рисовать? — спрашивал я Фрэнка за завтраком.
— Иди повыжимай гантели, — отвечал он. — Можешь уронить одну из них себе на башку.
Итак, Фрэнк шел обратно в свою биолабораторию; если Мышиный Король мог заставить собак пердеть по команде, то Фрэнк мог заставить Грустеца жить в разных позах, так что, возможно, он действительно был своего рода кронпринцем, как и Рудольф, будущий император Австрии, король Богемии, король Трансильвании, маркграф Моравии, герцог Аушвица (упомянуты только некоторые титулы Рудольфа).
— Где мышиный король? — спрашивала Фрэнни.
— С Грустецом, — отвечал я. — Учит его пердеть по команде.
А встречаясь в коридорах отеля «Нью-Гэмпшир», я говорил Лилли или Фрэнни говорила Фрэнку:
— Проходи мимо открытых окон.
— Schweinsdreck, — отвечал Фрэнк.
— Позер, — говорила ему Фрэнни.
— И тебе дерьма свинячьего, Фрэнк, — говорил я.
— Что? — кричал Эгг.
В одно прекрасное утро Лилли спросила отца:
— Мы уедем до того, как сюда въедет «Номер Фрица», или мы еще увидим цирк?
— Надеюсь, что мы пропустим это зрелище, — сказала Фрэнни.
— Разве мы не пересечемся хотя бы на один день? — спросил Фрэнк. — Я имею в виду передать ключи и все такое.
— Какие ключи? — спросил Макс Урик.
— Какие замки́? — спросила Ронда Рей, чья дверь была для меня закрыта.
— Возможно, мы встретимся с ними на десять — пятнадцать минут, — сказал отец.
— Я хочу их увидеть, — серьезно сказала Лилли.
И я взглянул на мать, которая выглядела уставшей, но милой; она была мягкой пышной женщиной, к которой отец явно любил притрагиваться. Он всегда прятал свое лицо у нее на шее, обнимал ее сзади, накрывая руками грудь, а она только притворялась, что сопротивляется (при нас, детях). Когда отец был поблизости от матери, он напоминал собаку, которая вечно кладет морду вам на колени, собаку, чью морду так приятно чувствовать у себя под мышкой или в паху, — я вовсе не имею в виду, что он был с ней груб, но он всегда старался дотронуться до нее, крепко обнимал ее, тискал.
Конечно, Эгг делал так же, и Лилли в какой-то степени тоже, хотя Лилли была более скромна и сдерживалась, понимая, что со своим крошечным ростом особо привлекает к себе внимание. Было видно, что она не хотела казаться еще меньше из-за того, что ведет себя как маленькая.
— Средний австриец на три-четыре дюйма ниже среднего американца, — проинформировал ее Фрэнк, но Лилли это, похоже, было безразлично, и она пожала плечами; это было материнское движение, независимое и милое. И Фрэнни, и Лилли, каждая на свой лад, унаследовали эту привычку.
Однажды весной пятьдесят седьмого я увидел это движение Фрэнни — короткое и быстрое подергивание плечами, за которым словно таилась какая-то невольная боль, — когда Младший Джонс сказал нам, что принял предложение университета Пенсильвании пойти с осени к ним учиться, на футбольную стипендию.
— Я буду тебе писать, — сказала ему Фрэнни.
— Конечно, я тебе тоже буду писать.
— Я буду писать тебе больше, — сказала Фрэнни.
Младший Джонс попробовал пожать плечами, но у него это не получилось.
— Мать твою, — сказал он мне, когда мы бросали камни в дерево в Элиот-парке. — В любом случае — что Фрэнни собирается делать? Что, она думает, может там с ней эдакого случиться?
«Там» — вот как мы называли это. За исключением Фрэнка; он теперь называл Вену на немецкий манер. «Wien», — говорил он.
— Ви-ин, — протянула Лилли, и ее передернуло. — Звучит совершенно по-ящериному.
И мы все уставились на нее, ожидая, когда Эгг спросит: «Что?»
* * *
Затем в Элиот-парке появилась трава, и однажды теплым вечером, когда я был уверен, что Эгг уснул, я открыл окно, стал смотреть на луну и звезды и слушать сверчков и лягушек, и Эгг сказал:
— Проходи мимо открытых окон.
— Ты не спишь? — спросил я.
— Я не могу спать, — сказал Эгг. — Не могу представить, куда мы едем, — сказал он. — Я не знаю, как там будет.
Судя по голосу, он готов был расплакаться, и я
