– Саша, здравствуй, – раздается.
– Здравствуйте. – В горле неожиданно у меня пересыхает и становится горкло. Только этого не хватало, сейчас, не владеть своим горлом, нагнали нервозности на меня девушки, там, перед дверью.
– Ну, бери билет и начинай готовиться. Хотя тебе, я думаю, волноваться нечего.
Я киваю головой без звука, я даже не соображаю, что говорит она. Беру билет и моментально успокаиваюсь: Гауптман «Перед заходом солнца», «Перед восходом солнца», значение творчества; второй вопрос «Ж.-П. Сартр и французская драматургия»; третий (я даже не знал, что такой есть) «Современная немецкая литература до и послевоенного периода». Я называю вслух ей вопросы и номер билета, одиннадцатый. Девочки обалдело смотрят на меня. Гауптмана никто у нас никогда не читал. Если б я не был у нее на семинаре, тоже не прочитал бы ни за какие богатства, даже за богатства. Я киваю головой, и они, нервно вздохнув, утыкаются панически в свои листы обратно.
Да, билет еще тот попался. Я ведь не знаю, что я буду делать с третьим вопросом, читал по нему немного, в основном учебник, но ей, кажется, и нужен только общий обзор. Я сажусь за отдельный стол и даже не пытаюсь собрать мысли воедино, хоть это бесполезно, я должен уже идти биться, отвечать, только тогда у меня начинает работать и заводится голова – на глазах у слушающего преподавателя. (Согласен, возможно, это и не лучший метод. Но язык мой – спасение мое.) – Итак, девочки, кто следующий? Вы уже готовитесь полчаса.
В классе нависает могильная тишина. Я смотрю на них: они как бы вжимаются в свои столы, желая в них раствориться. И это отличницы, цветы нашего курса, самая сильная часть его, маков цвет. Что же тогда мне говорить, думаю я.
– Разрешите мне отвечать, если можно, – говорю я то, о чем думаю.
– Ты даже не хочешь немножко подготовиться, использовать свое время?
– Нет, этого достаточно, я могу отвечать.
– Что ж, я всегда ценила твои знания. Пожалуйста.
Но недовольна она не мной, а тем, что девочки не идут отвечать, – на редкость принципиальная женщина.
Я сажусь к ней за стол, сбоку.
– А также ты даешь девочкам еще минут двадцать подумать и подготовиться. И может, они все-таки пойдут отвечать, решившись, я ведь не такая страшная.
Ни малейшего шороха не нарушило тишину класса.
– Так что скажите ему спасибо. – Она криво усмехается, но академически; они даже не поднимают головы, не зная, как реагировать.
– Пожалуйста, Саша, начинай, – и она поворачивается ко мне, впервые внимательно глядя на меня. И я вдруг понимаю, что я второй, кто сдает ей из всего курса экзамен, в этом году, в эту сессию.
Я начинаю – они, конечно, сразу отрываются от своих листков и слушают про Гауптмана, так как потом (в ее правилах) она может задать любой вопрос в дополнение, для проверки или уточнения. Независимо от ответа; чтобы выяснить, как мы знаем ту эпоху или того писателя.
Я рассказываю о Гауптмане все, что знаю. Многое из того, что читала нам она в своих небольших обзорных лекциях, на семинаре. У меня цепкая память, это помогает часто. Но не в случае с «необходимыми» предметами.
– Что ж, я довольна очень твоим ответом по Гауптману, обычно студенты уделяют ему мало времени, попросту не читая, хотя я считаю, что он значительная фигура в литературе и драматургии XIX века, которая во многом оказала влияние на развитие театра и течений драматургии XX века.
Про себя я глубоко – глубоко и очень глубоко – вздыхаю. О Сартре я рассказываю, обгоняя себя, столько мыслей и впечатлений, тут же соскакиваю на философию экзистенциализма, говорю о его «Словах», их мы не проходили. На половине ответа она меня останавливает и говорит, что этого больше чем достаточно. (Больше чем.) Потом шутит:
– Уверена теперь, что Сартра ты знаешь лучше, чем я. – Я принужденно улыбаюсь, я бы не хотел что-то знать лучше, чем она…
– И как насчет немецкой послевоенной литературы. Только обзорно, поверху, пожалуйста. Не углубляйся и без анализа, а то я с тобой до вечера не окончу.
Я терзаю память, напрягаясь. Вспоминаю, какие фамилии были в учебнике: Бехер, Ленц (его я даже читал – «Урок немецкого языка»), Фиш, а тут еще такие «киты», как Ремарк, Белль, А. Зегерс, Брехт, – и оказывается, очень много, больше, чем я предполагал. Что знаю. Плюс я делаю еще ракурсы в литературу XIX века и начало XX, трогая Маннов, Гете, Фейхтвангера, чтобы показать ей мои «глыбучие» профундированные познания, – что ж, я зря ими наталкивался, – и она опять останавливает меня.
– Хватит, Саша, я довольна. Очень хороший ответ, скажи только, что ты знаешь, конкретно, о брехтовском театре, в чем его новизна, новаторство и почему он был – «театром улиц»? И есть.
Я коротко, сбито отвечаю.
– Довольно, – говорит она. Я останавливаюсь.
– Ну, что ж, вот и все. – Она берется за мою зачетку, а я еще не перевожу дыхание. Девки сияющими глазами и с легкой завистью смотрят на меня.
– Позволь мне только тебя спросить один маленький вопрос, – и тут я не верю своим ушам, – о письме Энгельса: какие три черты он отмечал и считал важнейшими в литературе, которые помогают и должны помочь в обучении мировоззрению и развитии пролетариата.
– Это что, дополнительный вопрос?
– Да. А ты что-то имеешь против, тогда я тебя не буду спрашивать, ты и так заслужил свою…
– Нет, почему, я отвечу. – Я не хочу, чтобы она думала, что я чего-то испугался или не знаю, – дурные принципы вертят мою голову. (И колобродят внутри меня.) И расплачиваюсь за это, тут же. Хотя это была и не моя вина.
Я продолжаю:
– Я просто думал, что дополнительные вопросы задают, когда недостаточно или не хватает основного ответа. И что надо натянуть, дотянуть, чтобы оценку поставить.
– Что ты, твой ответ был более чем исчерпывающий, очень всесторонние знания, большая глубина, объем – но то была все литература, а я хотела еще спросить чуть-чуть из критики, чтобы уж совсем получить удовольствие от твоего ответа. – Она мягко, старается, но это все равно некрасиво – она страшная – улыбается.
– Энгельс в своем письме, касаясь вопроса литературы, на примере романов Бальзака, писал… – и я начинаю рассказывать – память работает уникально – все, что я в нее вложил или бросил, забросив когда-то, она мне выдает обратно, в чистом виде, и я рассказываю ей его письмо от начала до конца.
– Я рада, что ты читал его, – говорит она, – потому что по твоему долгому вступлению я было подумала, что ты этого не сделал. Ты назвал все, и все-таки давай повторим сначала основные три важные черты литературы, поучающие и воспитывающие, – почему ее должны читать. Первое.
Я называю.
– Второе. Я называю.
– И третье.
Я говорю много, вокруг, но не конкретно: у меня крутится, но я не могу точно вспомнить, ведь у меня же не бездонная голова. Должен же и в ней существовать предел. И потом, я студент, а не преподаватель, а она и так уже мой ответ расценила выше студенческого…
– Вот поэтому, Саша, я и попросила тебя перечислить снова, так как ты не помнишь точно, хотя письмо все знаешь и читал. А конкретно – третья черта?
Я опять говорю вокруг, кручусь около, но не рождается: я вообще уже выключился, после Брехта. Я думал, она остановилась.
– Ну, ладно, не буду тебя мучить, ты и так уже отвечаешь мне сорок минут. Эта третья главенствующая черта, на которую указывал Энгельс на примере романов Бальзака – была историзм.
– Я не мог вспомнить, простите.
– Что ты, это не так важно, я твоим ответом вполне довольна.
Она берет ручку в руки и задумывается, как будто что-то взвешивая: неужели ей не достаточно и она хочет что-то еще спросить меня, думаю я.
И вдруг она говорит:
– И все же, если быть объективной, я могу тебе поставить только четыре балла.
По-моему, кто-то из девочек даже привстает из-за стола.
– Если ты не возражаешь, конечно; но четверка эта стоит многих пятерок.
– Почему? – спрашиваю я и уже догадываюсь: за предыдущие экзамены, кроме детской литературы, у меня стоят четверки: исторический материализм, политэкономия, – а в таких случаях они, многие, предпочитают не выделяться, это система.
– Но ты все-таки не знал важнейшей черты литературы – историзма, на которую указывал…
– Я могу ответить вам еще один билет, еще два, все, – перебиваю я ее.
– Я понимаю, что ты сможешь ответить их, ты очень хорошо знаешь литературу плюс редкая начитанность. Но ты же хочешь, чтобы я была по отношению к тебе абсолютно объективна. И не делала никаких послаблений, как слабым студентам, которых за уши тянуть, приходится.
– Естественно, – говорю я. Я понимаю, что это принцип, меня не волнует контур изображения моей отметки.
– Я ценю твои знания, повторяю еще раз. Но ставлю тебе твердую четверку, которая, по моему мнению, соответствует твоему ответу, так как ты не знал…
– И это все, что заслужил я? – Мои глаза смотрят глубоко в ее, до дна.
– Да, – отвечает она. Я встаю.
