Вечером мне звонит Юстинов и говорит такое, что я не верю своим ушам.
– Саш, ну твой голубь Сарайкоза улетает в дальние края, в санаторий, свои дела не разрешил никому принимать, поэтому в эту сессию будет экзамен Песского, а его, по огневой, переносится на зиму. Так что ты имеешь еще полгода – пребывания в институте.
Я прыгаю чуть ли не до потолка, едва не пробивая головой: появилось почти пятьдесят процентов, что в эту сессию проскочу я. Сдам, будь она проклята. Видать, он перетрудился, выползая под Сталинградом, и ему отдых нужен.
Мне тут же хочется ее увидеть, но я не хочу мешать, ей надо писать диплом, и так она опаздывает, плюс к диплому сдавать три госэкзамена.
Шурик появляется в институте перед самым началом зачетов, и мы сдаем их вместе, ему везет, что он тощий и слабо выглядит, они ставят ему охотней, без возражения. Непонятно, как опять-таки, но я сдаю все зачеты и даже – английский. Хотя и остаюсь ей должен три текста. Какие, я и сам не знаю, – какие-то.
Мне остается сущий пустяк: сдать пять экзаменов, и самый главный – зарубежная литература. Которую я знаю так, что у большинства в глазах появляется горящая зависть, когда они глядят на меня или говорят, как я буду сдавать: я все читал. Читал я, однако, не все. И если обычно мне, как и любому другому обычному студенту, хватает три-четыре дня, чтобы выучить весь материал, который преподается полгода, а то и год (кроме этих трех-четырех дней просто больше нет времени), то к зарубежной литературе я начинаю готовиться, забирая еще два дня у предыдущего экзамена. Я хочу все знать и прочитать и порадовать своим ответом преподавателя Храпицкую. Она мне нравится, умная женщина, а это редкость…
Два экзамена из четырех я сдаю не готовясь, по девкиным шпаргалкам, которые они мне передают после того, как я беру билет. Нахально открываю лист, листы, просто читаю пару главных идей, необходимых для зацепок, и иду биться, – не ожидая, не могу ждать. Хотя бьюсь не я, а мой язык. Это называется: получать образование. Завтра я уже точно не буду помнить, о чем я говорил вчера и что это было. Страшное дело – образование. Такое быстрое и забывчивое.
Один экзамен я сдаю – до сих пор непонятно как. А предпоследний – детская литература, и я делаю обзорный ответ, думая, какой дурак придумал вычленять ее в детскую. Литературу отдельно. Что, выходит Черный – детский писатель, если написал стихи для детей, или Грин, например, «певец романтики только для юношества» (ну, вот я, мужчина уже, а до сих пор его люблю), – чушь собачья, но она тоже включена в наше образование. Иначе мы бы ничего не знали о собаках…
Благо, что преподаватель, маленькая кандидат наук и очень шустрая, вовремя догадывается и ставит мне пять баллов. По-моему, ни за что, но она говорит, что знает мою полезную и всестороннюю деятельность на кафедре сов. литературы, в качестве председателя кружка «Литература XX века». Что ж, известность, это приятно. А я и не знал, что можно еще легче учиться, чем это делаю я. Но это система Юстинова, он им вечно мозги забивает о папе, спектаклях, его друзьях, писателях и получает оценки ни за что.
К зарубежке я, как чокнутый, успеваю и еще проглатываю двух Маннов: у Томаса мне понравилось очень «Приключения авантюриста Феликса Круля», отлично и броско написано, остальное тоска, у Генриха – «Молодые годы Генриха IV», сгодится и терпима, Гете, Шиллера и Фейхтвангера; я вообще недолюбливаю немецкую литературу, и по ней у меня пробел, хотя Фейхтвангер и еврей, и мне у него нравится «Еврей Зюсс», «Иудейская война» и очень сильно сделаны «Братья Лаутензак». Все это останется на века, но жил он в псовом государстве, и поэтому им обладает немецкая литература. А по ней пробел у меня от Нибелунгов до морализирующего пацифистика Белля. Из французов я успеваю доухватить А. Франса, Флобера (великолепная историческая вещь «Саламбо», я ее перечитываю), и Роллана, чуть не умерев от тоски и печали, ночами читая этот чокнутый многокнижный роман «Очарованная душа», – зато мою он разочаровал, и сильно (в чем там очаровываться было?).
Это то, что я не совсем читал, а все остальное от Золя до Ибаньеса мне, кажется, известно. Зарубежная литература не разделена у нас на века, все в одной свалке. Вообще очень насыщенный экзамен, семьдесят пять вопросов, и, по-моему, еще ни к одному экзамену я так не был готов.
Вечером, когда я, засыпая над книгой, прочитывал какие-то бессмысленные высказывания Энгельса о литературе, в дверь мою кто-то тихо постучал. Подонок боксер так и не появлялся (и скажу вперед, надо сказать, он так и не появился, пока я не съехал, уехав отсюда). Я, не представляя, кто это может быть, да еще накануне экзамена, пошел открывать.
– Мой милый, я так соскучилась. – Она на шее у меня. – Истосковалась вся.
– Так разве можно, Наташ…
– Но я же делом занималась, и я не люблю показываться, пока все не сделаю. К тому же я не хотела тебе мешать, поэтому и не звонила.
– И как – дела? – замерев почему-то, спрашиваю я.
– Сдала диплом, написала, и два госэкзамена, последний – через три дня.
– И…
– И все на «отлично».
– Умничка ты моя. – Я целую ее глаза.
– Как ты, ты хоть вспоминал про меня, три недели тебя не видела, чуть с ума не сошла?
– Не-а, – говорю, – я тебя не вспоминал. – И уточняю: – Каждый день.
– Ты даже ни разу не подумал обо мне, о моих губах?
– Нет, – говорю, – каждый день только об этом и не думал. Старался! Она улыбается.
– Зачем мне о тебе думать, ты плохая девочка.
– Можно я останусь? – замирает она.
– Нет, – говорю я, и она, отмирая, остается.
Как прекрасно ее тело, как оно волнует и уводит меня в какие-то потаенные дали. Я исторгаюсь весь. Как божественно отдается она. Не верится, что она – моя.
Что там Энгельс говорил о литературе, кстати? Наутро вспоминаю я – и не могу вспомнить, да и разве это важно, если она лежит у меня и спит, впервые, когда просыпаюсь я, и я счастлив. (Мне не надо ведь много для счастья. Мир – мне не надо тебя, пусть будет она. Лишь она. Это же не так много для тебя, мир, – одна частица, отдай ее – это так много для меня.) Счастлив своей никогда не сентиментальничающей рукой сентиментально и нежно укрыть простынью ее голое тело, уставшее от терзаний тела моего. Радуясь, что она этого не видит. Я выхожу негромко из дома.
Впервые я не успеваю и не захожу на экзамен первый. Едва я появляюсь, все сразу смотрят на меня.
– Расступитесь все, "Панин пришел сдавать экзамен, – говорит Ирка, – сейчас мы будем потрясены глубиной его знаний и полнотой ответа.
Она хоть и шутит, но нервно улыбается. Улыбка ее нервна, а это не к добру.
– Саша, ты все прочитал? – спрашивают меня девочки.
Я их утешаю:
– Да что вы, девоньки, разве это возможно.
– Чокнутый объем, – говорит маленькая Сашенька громко.
– Как же мы будем сдавать, если Санька и то не все прочитал, – говорит Светочка. Рассуждающе.
– Ну «не все», большинство читал когда-то. – А я и половины не прочла, – говорит Светка, делая красивые глаза.
– А тебе зачем, Светочка?..
Она двусмысленно улыбается: мы понимаем друг друга, как курок стрелка.
Но я не могу обойти свою постоянную бывшую боевую подругу и обращаюсь к ней.
– Ир, какой расклад? – спрашиваю я.
– Не спрашивай, Саш, кошмарный: зашли пока все отличницы, первая пятерка, трясутся ужасно. Меня всю ночь истерика колотила.
– А чего ты не пошла, не идешь сдавать, все равно никуда не денешься?
– Да ты что, я успокоиться не могу, еще три часа надо, последней пойду, когда она устанет, может, проскочить удастся.
– Ты что, пять баллов хочешь?
– Ты с ума сошел, я на поганую тройку согласна! Лишь бы сдать. – Но это она всегда так прикидывается.
– Ты же читала много, на семинаре у нее была, успокойся.
– Кого это волнует, Саш, ты не представляешь, какая она строгая и что такое получить у нее экзамен!
Я смотрю на нее. Ирку я и вправду не видел в таком состоянии никогда.
– Ир, а что там Маркс, то ли Энгельс говорил кому-то о литературе?
– Не Маркс, а Энгельс – в письме к Фабиах, Кларе (это она так не знает), на, читай, здесь всего полторы странички, я только что взяла. – Я скачу через строку, я это вчера видел – и ничего не помню. Но сейчас уже я плохо соображаю вообще, начинается азарт, как в скачках. Меня знобит от предстоящего – неизвестного, – и я рвусь уже в бой, вперед, сражаться! И не могу ждать или читать.
Выходит Оля Лопаркина, получив пять, и говорит, что эта пятерка ей далась дороже, чем все, вместе взятые, остальные, за три года. А она на красный диплом идет!..
Я недосматриваю книгу и захожу, так как девочки с мольбой смотрят на меня – боятся идти, а она ненавидит ждать следующего: считает, что все должны залетать на ее экзамен. А не прятаться, выжидая. Хотя она не такая страшная и ничего в этом особенного нет. А что этот теоретик Энгельс сказал о литературе?..
– Саша, здравствуй, – раздается.
