Яшка Петух, навалясь сзади на Шурку, трясся, почти падал, зажав рот ладошкой. Хмурился и улыбался Ваня Дух, встав и косясь на Василия Апостола, который, побагровев, управлялся молча с чугунными сапогами.
— От скаженный! От вражий сын!.. Ратуйте, люды добри! — сконфуженно бормотал Беженец, покачивая бараньей шапкой и жмурясь от пробиравшего смеха.
— А через улочку — храм Ильи — пророка. Там — своя песня, — продолжал рассказывать, белозубо посмеиваясь, Прохор. — Как услышит звонарь Николу, так и ударит во все колокола ответно: «У Николы — попы воры, у Николы — попы воры, а народишко‑то дрянь, дрянь, дрянь!..» Ну, тут и кладбищенская колокольня не утерпит, ввяжется в спор, свое слово скороговоркой скажет: «Из‑под бани — голышом, из‑под бани — голышом!..» Музыка! Хоть молись, хоть пляши — все одинаково.
— Врешь! И церквей таких в Питере нет. Все врешь!.. О — ох, терпелив ты, господь бог! — простонал Василий Апостол, как от лютой боли.
Тяжело, неловко ступая чугунными, давившими ногу сапогами, он, бранясь, двинулся на Прохора. Злобным огнем горели глаза деда.
Шурка и Яшка спрятались за угол конюшни.
Когда они, набравшись храбрости, высунулись, Ваня Дух и Беженец, встревоженные, держали деда за руки, успокаивали, а Прохору кричали, чтобы тот ушел подальше от греха. В дверях конюшни стоял Степан, мрачно опираясь на вилы. Прохор лежал на соломе не шевелясь, пристально и весело глядя, как рвется к нему и грозится Василий Апостол.
Вдруг Прохор вскочил на ноги, отряхнулся и шагнул к деду.
— Не трожьте его, — сказал он Ване Духу и Беженцу. — Дайте волю, отпустите.
Те послушались.
Рыча, Василий Апостол замахнулся на сторожа.
— Ну… бей! — сказал Прохор, наклоняя перед дедом свою серую, колючим ежом, голову, как наклоняют голову взрослые перед рассерженным ребенком. — Добей племянника, все равно ему жить не много осталось… Ну?
Темный дубовый кулак деда медленно опустился. Прохор подождал, потом вскинул голову. Лицо его было старое, печальное.
— За что гневаешься, дядя Вася? За правду? Она посильнее кулака. Сдачи может дать… И даст. Скоро…
Он помолчал, вздохнул.
— Прости. Посмеялся я малость над твоим богом. А он и того не стоит, право… Ну, извини. Взбесила меня холуйская твоя покорность. Сына убили, а ты… и сапоги эти дурацкие… черт!
— Р — расчет! — прорычал Василий Апостол, дергая себя за бороду. — Чтобы к вечеру… духу поганого… не было в усадьбе!
Прохор усмехнулся, опять посветлел и повеселел.
— Спасибо. Я сам хотел об этом просить. Какой я, к лешему, сторож?.. Кого — сторожить? От кого — сторожить?.. Я — слесарь. От твоей колотушки в животе сытно, да на сердце голодно. Нет, лучше обратно в Питер. Помирать — так с музыкой!
Он засмеялся, поправил ремешок на серой блузе, потуже затянул его, словно собираясь сейчас же идти в Питер, и быстро, легко пошел в людскую, сияя новыми калошами.
Василий Апостол, ворча, побрел к флигелю. За ним торопливо тронулся Ваня Дух.
Огибая конюшню, дед наткнулся на Шурку и Яшку, затопал, застучал чугунными сапогами:
— Брысь… тараканы!
Ребята кинулись прочь через сад. по клумбам, и чуть не сбили с ног Олегова отца — Устина Павлыча, входившего в усадьбу. Сторонясь, он наступил на валявшуюся половину железных ворот, нагнулся, пощупал ржавые узоры и решетку, пробормотал:
— Какое добрецо пропадает… Ай — яй — яй!
Потом ребята слышали за своей спиной, как Устин Павлыч весело закричал на весь двор, должно быть, Ване Духу:
— Э — э, наш пострел везде поспел! Оставь мне господской земельки… хоть какой загончик!
Ответа ребята не разобрали, потому что были уже далеко от усадьбы.
Глава VII
СПОРЫ, ВОЛШЕБНЫЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ И ПОДВИГИ
За Гремцом, в Барском поле, росли конский хвостатый щавель, заячья капуста, осот, торчало старое жнивье и еще невесть что. Ребята шли прямиком, чтобы сократить путь к Волге, грызли деревянистую горьковатую брюкву, потому что хлеба Яшка не нашел дома, верно, мать спрятала каравай. Идти полем, без дороги, было неловко, под ноги то и дело попадались булыжины, ямы, межники. По заросшим бороздам, по каменной земле, от бугорка к бугорку, по метелкам щавеля и сухим колючкам осота — всюду тянулись светлые паутины. Полосы издали блестели от них, будто осыпанные битым стеклом. Но стоило подойти ближе, как паутины пропадали, точно улетали, а на башмаках и штанах оказывался белый, неизвестно откуда взявшийся пух.
— Он уедет в Питер, этот Прохор, как думаешь? — расспрашивал Шурка дорогой Яшку, как постоянного жителя усадьбы, которому все должно быть известно. Шурку восхищал и пугал этот зубастый, веселый, бесстрашный человек, и ему было жалко, что он его больше не увидит.
— У него денег нет, не на что уехать, — ответил Яшка. — Да и шибко больной дяденька Прохор.
— Чахотка?
— Он говорит: у него высосали кровь.
— Кто — о? — поразился Шурка.
Петух с опаской покосился по сторонам, понизил голос до шепота:
— Он говорит: вампиры.
Шурка побледнел и остановился — так невозможна и страшна была новость, сообщенная приятелем. Всякие крестики и планы по их добыче сразу выскочили из головы.
Он подозрительно уставился на Яшку: не разыгрывает ли Петух его, ученика третьего класса? Нашел время!
Яшка был серьезен, не свистел, как всегда, беззаботно, говорил шепотом, и Шурка побелел еще больше. Но тут же он взял себя в руки, рассмеялся как можно громче.
— Да ведь это в сказках только вампиры бывают, — небрежно сказал он.
Однако на всякий случай оглянулся кругом и незаметно плюнул три раза через правое плечо.
— Настоящих вампиров нет, и упырей нет. Помнишь, Григорий Евгеньевич рассказывал?
— Стало быть, есть, коли у дяденьки Прохора всю кровь высосали, — упрямо настаивал Яшка.
— Значит, Григорий Евгеньич неправду в школе говорит? Петух помолчал, не зная, как выбраться из пропасти, в которую он, болтая, нечаянно угодил.
— Нет, почему?.. Григорий Евгеньич не обманывает. Видишь ли… У нас вампиров нету, а в Питере они есть. Вот и все. И у Гоголя в книжке нечисти этой самой хоть отбавляй, — сообразил он с облегчением. — «Вий», «Страшная месть», быль «Заколдованное место», которую дьячок рассказывает… Неужто не читал?
— Яшка, да ведь это же сказки! — воскликнул Шурка. — У Гоголя — всё сказки.
— Вона! А «Тарас Бульба» — это тоже сказка?
Шурка прикусил язык. Теперь он очутился в пропасти, из которой нельзя было выкарабкаться.
Яшка воспользовался этим и заключил решительно:
— Нечисть, Саня, еще не везде вывелась. Видал, какое лицо у дяденьки Прохора? Кровинки нет, одна кожа да кости.
— А зубы белые… и смеется, — задумался Шурка.
Чтобы не спорить больше о вампирах, которых, конечно, на свете не было, но толковать о которых все‑таки было страшно, он перевел разговор:
— Где же он будет теперь жить, Прохор?
— Не знаю. Наверное, по деревням пойдет… милостыньку собирать.
— Плохо подают, — возразил Шурка. — Бабка Ольга жалуется: ходишь — ходишь за кусочком, околеешь десять раз, пока выпросишь… А как по — твоему, Яша, верно, что в Питере колокола выговаривают: «Крен‑де‑ли, бул — ки!» — похоже, а?
Яшка, чувствуя себя победителем в споре и потому важничая, как всезнающий человек, только фыркнул:
— Были, да сплыли. Теперича в Питере и колокола, ровно нищие, клянчат: «По — ода — айте, ради Христа!..» Голодуха. Недаром дяденька Прохор сбежал оттуда.
Продравшись через заросли татарника и лебеды, ребята вышли к сельским приречным вспаханным полосам.
Еще совсем недавно здесь по коричневому пустынному полю ходили бабы с лукошками и мерно взмахивали руками, летал пегий жеребец Устина Павлыча, запряженный в борону, белели на межах мешки с зерном, а сейчас уже радостно проглядывали розовато — зеленые всходы. Озимь, как всегда поначалу, была редкая, любой росточек разглядишь. Будто сосновые длинные иголки торчали из земли. Снизу они — красноватые, как бы засохшие, мертвые, а сверху — каждый острый кончик иголки зеленел, живой и веселый. Любо было поглядеть, пощуриться, отыскать бурое, приставшее к комку суглинка, незаборонованное, разбухшее зернышко ржи; и оно, оказывается, давным — давно проткнуто насквозь живой, розовато — зеленой иголкой.
Хорошо пахло сырой землей, молодой озимью и чернобыльником, который увидал на межах. Не хотелось ни о чем думать, а почему‑то думалось, и все об одном и том же.
— Ка — ак он его. Апостол‑то… чуть не избил, — вздохнул Шурка, снова видя дубовый кулак и серую, покорно наклоненную голову. — Ох, и злой же!
— Дедко? Нет, он добрый, — сказал Яшка.
— Добрый, а лезет драться… Да что! Сына убили на войне — ему ни капельки не жалко.
