— Что ты, Кэрри, ведь это один их самых выдающихся людей в стране! Весь Бостон молится на него!
— Да так ли это? Как мы можем знать, не кажется ли он в Бостоне среди воспитанных людей сущим мужланом? Как вульгарно называет он женщин «деточками», и как он…
— Перестань! Хватит! Конечно, я знаю, что ты не хотела этого сказать, — ты просто устала от жары и пытаешься сорвать свое настроение на мне. Но все же я не потерплю твоих нападок на Перси… Это похоже на твое отношение к войне: ты так боишься, как бы в Америке не развился милитаризм…
— Зато ты патриот чистейшей воды!
— Да, конечно!
— Конечно! Я слыхала, как ты расспрашивал сегодня Сэма, нельзя ли уклониться от подоходного налога.
Кенникот уже настолько оправился, что запер дверь. Потом начал подниматься впереди жены по лестнице ворча:
— Ты сама не знаешь, что говоришь! Я охотно заплачу налог полностью. Вообще я сторонник подоходного налога, хотя нахожу, что это — наказание за бережливость и предприимчивость и, по существу, это несправедливый, нелепый налог. Но все-таки я заплачу его. Однако я не такой идиот, чтобы платить больше, чем требует правительство. И вот мы с Сэмом соображали, нельзя ли скинуть с общей суммы расходы на автомобиль. Я многое прощаю тебе, Кэрри, но не потерплю, чтобы ты называла меня плохим патриотом. Ты великолепно знаешь, что я порывался уехать и вступить в армию. И в начале всей это сумятицы я сказал — так прямо и сказал, — что мы должны были вступить в войну в тот же миг, как Германия вторглась в Бельгию. Ты меня совсем не понимаешь! Ты не способна ценить труд мужчины. Ты прямо ненормальна. Ты слишком много возилась с этими дурацкими романами, и книгами, и всяким ученым хламом… И ты ужасно любишь спорить!
Эта сцена окончилась через четверть часа, когда он назвал ее неврастеничкой, а потом отвернулся и притворился спящим.
В первый раз они поссорились и не помирились.
«Есть две породы людей, только две, и они живут бок о бок. Он называет людей моей породы неврастениками. Мы же называем людей его породы тупицами. Никогда нам не понять друг друга, никогда! Ведь это просто безумие спорить, лежа вместе в жаркой постели, в этой жуткой комнате… Точно скованные вместе враги!»
III
Кэрол еще больше захотелось иметь свой отдельный уголок.
— Пока так жарко, я, пожалуй, буду спать в комнате для гостей, — сказала она на следующий день.
— Неплохая мысль! — Кенникот был ласков и дружелюбен.
Двуспальная кровать и простой сосновый комод загромождали всю комнату. Кровать Кэрол отправила на чердак и заменила ее раскладной койкой, которая днем, когда на ней лежало покрывало, могла служить кушеткой. Поставила туалетный стол и качалку с новым кретоновым чехлом. Заказала Майлсу Бьернстаму полки для книг.
Кенникот мало-помалу начал понимать, что она собирается держаться своего уединения. В его вопросах: «Переставляешь все вещи?», «Переносишь сюда свои книги?»- она улавливала тревогу. Но было так легко, закрыв дверь, отделить себя от его беспокойства. Ей самой было больно, что она так легко забывала о нем.
Тетушка Бесси Смейл пронюхала об этих непорядках. Она сокрушалась:
— Что ты, Кэрри, неужели ты собираешься спать совсем одна? Прямо не могу поверить. Женатые люди обязательно должны жить в одной комнате! Не забивай себе голову такой чепухой. Трудно даже сказать, к чему может это повести. Представь себе, что я вдруг заявлю дяде Уиту# что хочу иметь отдельную комнату!
В ответ Кэрол заговорила о приготовлении кукурузного пудинга.
Ее ободрила докторша Уэстлейк. Кэрол как-то зашла к ней с дневным визитом. В первый раз ее пригласили наверх в спальню. Обходительная старушка сидела за шитьем в белой комнате с мебелью красного дерева и маленькой кроватью.
— О, у вас свои личные апартаменты, а у доктора свои? — спросила Кэрол.
— Ну, конечно! Муж говорит, что с него довольно сносить мой характер за столом. А вы… — миссис Уэстлейк пристально поглядела на Кэрол. — Почему бы не сделать того же и вам?
— Я уже подумывала об этом. — Кэрол смущенно рассмеялась. — Значит, вы не считали бы меня негодницей, если бы я иной раз хотела побыть одна?
— Что вы, деточка, каждая женщина должна иногда побыть наедине с собой и со своими мыслями о детях, о боге, о том, что у нее портится цвет лица, о том, что мужья нас не понимают, о том, как много в доме работы и какое нужно терпение, чтобы переносить некоторые проявления мужской любви.
— Да! — Кэрол сказала это со вздохом, нервно сплетая пальцы.
Ей хотелось поведать не только о своей ненависти к тетке Бесси, но и о своем скрытом раздражении против тех, кого она больше всего любила; о своем отчуждении от Кенникота, о своем разочаровании в Гае Поллоке, о своей неловкости в присутствии Вайды. Но у нее хватило самообладания сказать только:
— Да, мужчины! Бедные заблудшие души! Нам остается спасаться от них и смеяться над ними!
— Только так и надо. Вам-то не приходится особенно смеяться над доктором Кенникотом, но мой муж — вот это, я вам скажу, чудак! Без конца сидит над книжками, когда ему следовало бы заниматься делами. «Марк, — как-то сказала я ему, — ты глупый старый мечтатель». И, вы думаете, он рассердился? Ничуть не бывало! Он только крякнул и ответил: «Да, дорогая моя, не напрасно же говорят, что с годами муж и жена становятся похожи друг на друга!» Что с ним поделаешь!
Миссис Уэстлейк благодушно рассмеялась.
После таких признаний Кэрол оставалось только ответить любезностью на любезность. Она объяснила, что уж Кенникота, во всяком случае, мечтателем не назовешь. И прежде чем уйти, успела выболтать миссис Уэстлейк о своей антипатии к тетке Бесси, о доходах Кенникота, которые теперь превышают пять тысяч в год, о причинах, побудивших, по ее мнению, Вайду выйти замуж за Рэйми (сюда включалось «доброе сердце» Рэйми — похвала отнюдь не искренняя), о деятельности библиотечного совета и о том, что сказал Кенникот про диабет миссис Картал и какого он мнения о таком-то и таком-то хирурге в Миннеаполисе и Сент — Поле.
Она ушла домой, успокоенная этой исповедью и в приятном сознании, что нашла нового друга.
IV
Трагикомедия с прислугой.
Оскарина уехала к своим родным помогать на ферме, Кэрол то меняла служанок, то оставалась без них. Нехватка прислуги становилась одной из наиболее трудных жизненных проблем в степных городках. Фермерские дочки все чаще восставали против захолустной скуки и наглого обращения местных Хуанит. Они уезжали в большие города и нанимались в магазины или на заводы, чтобы после дневной работы быть свободными и чувствовать себя людьми.
«Веселые семнадцать» пришли в восторг, узнав, что от Кэрол ушла ее преданная Оскарина. Они напомнили Кэрол ее слова: «У меня нет затруднений с прислугой. Вы видите, как долго служит у меня Оскарина».
В промежутках между финскими девушками из северных лесов, немками из прерий, случайными шведками, норвежками и исландками Кэрол сама справлялась с работой и мирилась с налетами тетушки Бесси, приходившей объяснить ей, как нужно смачивать половую щетку, чтобы сметать пыль, сколько сахару класть в сдобные булочки и как фаршировать гуся. Кэрол работала энергично и заслужила сдержанную похвалу Кенникота. Но когда у нее начинали ныть плечи, она удивлялась самообману миллионов женщин, которые всю жизнь до самой смерти уверяют себя, будто глупая хозяйственная суета доставляет им удовольствие.
Она стала сомневаться в целесообразности, а следовательно, и в святости моногамного отдельного хозяйства, в котором раньше видела основу культурной жизни.
Она порицала себя за эти сомнения. Она старалась не думать о том, сколько женщин из «Веселых семнадцати» отравляли существование своим мужьям и терпели от них то же.
Она никогда не жаловалась Кенникоту. Но глаза у нее болели, и она уже не была той девушкой в бриджах и фланелевой рубашке, которая пять лет назад варила пищу над костром в горах Колорадо. Ее высшим стремлением было лечь спать в девять часов, ее самым сильным переживанием — борьба с собой по утрам, когда надо было вставать в половине седьмого для ухода за Хью. Утром, когда она поднималась, у нее болела шея. Она относилась скептически к радостям «простой трудовой жизни». Она понимала, почему рабочие и их жены не слишком благодарны своим милым работодателям.
Немного позднее, когда шея и спина на время переставали болеть, она даже радовалась работе. За работой часы проходили быстро и живо. Но у нее не было охоты читать красноречиво восхвалявшие труд газетные статьи, которые ежедневно пишут пророки-белоручки из числа журналистов. В своих взглядах она была независима и несколько пессимистична, хотя и скрывала это.
Убирая дом, она обратила внимание на комнату для прислуги. Это была конура над кухней, с маленьким оконцем и косым потолком, душная летом и холодная зимой. Она поняла, что хоть и считала себя бог весть какой гуманной хозяйкой, на самом деле обрекала своих подруг Би и Оскарину на жизнь в хлеву. Она заговорила об этом с Кенникотом.
