Но вот весь этот бессмысленный шум замирает и сливается в одно слово. Место! Место! С дороги, с дороги! Великое слово, наше слово, слово нашего века все поглощает и все заглушает.
Это слово – эмблема нашего века, века полутонов, полулюдей, полудел; из всех слов, которые царят здесь в виде людей и вещей, это слово сегодня царит над всеми: «Почти». В нем весь XIX век. Всмотрись в него: каждой его черте недостает чего-то; у него есть только профиль; оно не стоит, но и не сидит; оно одето в белое и черное, наполовину день, наполовину ночь. Короче: слово «Почти», почти-слово.
Начнем отсюда. Взгляни прямо вниз, на землю. У тебя под ногами Франция. Ее населяет почти свободный народ. В ином веке он совершил бы настоящую революцию; а ныне, на тридцатом году нашего века, он оказался способен только на почти-революцию; на троне сидит почти-король, представитель почти законной монархии; почти национальная палата, которая снова дарит стране почти-цензуру, почти упраздненную почти-революцией; короля почти убивают, великий народ почти негодует, и уже почти надвигается новое политическое потрясение.
Что ты видишь в Бельгии? Почти нарождающееся государство, почти независимое от соседей, управляемое другим почти-королем.
Посмотри на Италию. Почти столько же государств, сколько городов. Почти все это в руках Австрии. Древняя Венеция почти забыта. Верховный первосвященник стал почти нпщпм и с ним почти никто не считается.
Обернись к северу. Почти дикие народы, которыми правит император почти-деспот, в почти необитаемой и пустынной стране.[396] В Германии – почти столь же цивилизованные народы и почти абсолютная власть, почти ограниченная своими палатами, почти представительными учреждениями. В Голландии, стране почти одних торговцев и мореплавателей – почти безумный король, власть которого почти рушится. Даже в Константинополе – почти умирающая империя, почти новорожденная цивилизация и почти просвещенный султан с почти европейскими нравами.
В Англии – почти мировая монополия промышленности и торговли. Почти нестерпимое национальное чванство; и еще один почти-король, который не решает почти ничего, и большинство, представленное почти-вигами. Почти олигархическое правление, которое имеет наглость называть себя либеральным.
Португалия – почти-нация, с почти испанским языком и воспоминаниями о почти исчезнувшем величии. Почти-войско, почти защищающее Испанию, из шести тысяч человек почти одних португальцев.
В Испании, первой из двух стран Полуострова (иначе говоря, почти-острова), некие почти-учреждения, признанные почти всей страной; почти-Вандея[397] в провинциях с почти выжившим из ума главарем; почти местные волнения то здесь, то там; почти общая ненависть к некоторым почти-людям, которые теперь почти только в Испании и водятся. Почти всегда у власти сторонники почти-мер. Почти твердая уверенность стать когда-нибудь почты свободными. К несчастью, множество почти никчемных людей. Почти-просвещение, распространенное повсюду. Почти-интервенция, результат почти забытого почти-договора с почти союзными странами. Наконец «почти» в делах менее значительных: неоконченные каналы, начатый строительством театр, незавершенный строительством дворец, полупустой музей, недостроенная больница – все сделано наполовину, даже в зданиях царит «почти».
Наконец, куда ни глянь – по всей Европе почти вечная борьба двух начал: королей и народов; победителем выходит «почти» и сводит борьбу к золотой середине – почти-короли и почти-народы.
Переходная эпоха, переходные и продажные власти. Представительства почти национальные, деспоты почти народные. Повсюду золотая середина, то есть по сути дела огромное, плохо замаскированное «почти».
– О, дай перевести дух, бога ради, мне почти дурно!
– Плутарх[398] сказал, что народы будут счастливы, cum reges phüosophantur, aut cum philosophi regnarent. [399] А я, хоть и уважаю мнение Плутарха, решусь все же сказать, что народы никогда не будут счастливы, точно так же как и отдельные люди, из которых они состоят. Но все они по крайней мере могли бы быть людьми и быть народами, если бы не стали сегодня почти ничем. В борьбе двух противоположных начал они испытывают такие же муки, как тот, кого разрывают на части четыре коня, несущиеся в разные стороны.
Когда закончилась эта почти-проповедь, я перестал слышать и мало-помалу перестал видеть. Меня отпустила рука фантастического существа, державшая меня над новым Вавилоном, и я вновь очутился в Париже, где увидел себя в толпе слов, одетых во фраки и шляпы, которые снуют, кто пешком, а кто в экипажах, по улицам огромной столицы. Снова рост их мне показался большим, чем на самом деле. Я раскрыл глаза, ища моего чичероне.
И ничего не увидел нигде, кроме великого «Почти».
Возвращение Фигаро
Письмо другу, проживающему в Париже[400]
Свое заграничное путешествие я совершил не с какой-нибудь специальной целью, не со специальным поручением, а просто так: хотелось увидеть разные страны для собственного развлечения и удовольствия и на свой собственный счет.
Любознательный говорун. Из «Мадридской панорамы». Возвращение из ПарижаМадрид, 3 января 1836 года.
Итак, дорогой друг, из Парижа я возвратился в Испанию: это свершившийся факт, и, более того, – факт приятный. Не я один закончил столь трудное путешествие. H безумно счастлив и рад. Что бы там ни говорили о превосходстве других стран, а для испанца родина еще более необходима, чем церковь, а церквей у нас, как ты знаешь, множество: на каждом углу по одной, а то и по две. Еще чаще, чем на церкви, натыкаешься в Мадриде на людей, вернувшихся из Парижа. Что касается меня, то сомнений не было – я действительно вернулся. Поздравив сам себя по столь приятному поводу, я первым делом спешу написать тебе.
Ты удивлен, не правда ли? Скажешь, к чему было возвращаться? Зачем? Для чего? Каким путем? На чем? Не спеши с вопросами.
К чему было возвращаться? К моим старым дурным привычкам, друг мой. Признаюсь: я ничего не могу с ними поделать. Десять месяцев без сплетен! Разве можно себе представить Фигаро, который целых десять месяцев ничего не ведает о любовных похождениях обитателей своего квартала, живет без ссор и столкновений, не критикует комедиантов, не ест нашего славного турецкого гороха, обходится без непременной чашечки шоколада, не видит кастильского солнца? Разве можно себе представить Фигаро, лишенного удовольствия видеть мадридские мантильи, наблюдать томную бледность валенсианок, любоваться стройностью андалузских ножек? Разве можно провести почти год, не имея возможности постоять, закутавшись в плащ, на Пуэрта дель Соль или на какой-нибудь иной площади, не заглянув разок-другой в кафе Принсипе, не побывав на заседании кортесов, не видя ни одного королевского декрета, не встретив ни одного гранда? Нет, поистине то, что вы там у себя называете жизнью, есть не что иное, как прозябание. Что мне за дело до вашей науки, промышленности, прогресса, железных дорог? У нас здесь тоже есть люди, сведущие в науке, но это наука высшего порядка: наука хорошо пожить и вдоволь поболтать. Тот, кто в Париже не сумел бы заработать и реала, здесь, в Мадриде, имеет реальную возможность в кратчайший срок сделать сказку былью. И, представь себе, люди подобного сорта никому не служат, никого не ублажают лестью. Наоборот, они сами главенствуют, заставляют других служить себе и ублажать себя лестью. Вот тебе и наука и промышленность!
Что касается прогресса, друг мой, то все идет как надо. А наш театр? Да где же ты еще можешь увидеть вещи такими, какими они никогда не бывают в действительности? Разве можно еще где-нибудь воочию наблюдать что-нибудь более похожее на представительную форму правления, чем та, при помощи которой так счастливо управляется современная Испания? Где еще можно увидеть занавес, столь же похожий на дерево, комедианта, который так же походил бы на принца крови, и Статут – на конституцию? С божьей помощью сходство это будет увеличено еще больше.
