— Иди, Али, — произнесла она с мольбой в голосе. Он надел кепку, закурил сигарету и протянул ей руку. Она поднялась и, глядя в пол, спросила:
— У тебя есть деньги на ночлег?
— Я остановился у товарища, — ответил он.
— Ах, вот как, ну хорошо. Спокойной ночи.
Но едва он скрылся за дверью, как она почувствовала, что не может не объяснить ему, во имя чего она живет, и она позвала его обратно.
— В чем дело? — спросил он.
— Деньги, которые имеются у человека, это не просто деньги, это нечто большее, — сказала она.
— Что ты имеешь в виду?
— За ними скрывается много лет, проведенных в заморских странах, в другой части света, среди дурных людей. Никто не знает, какие опасности сопровождают деньги, кроме тех, кто эти опасности пережил. Представь себе человека, которого никто не знает, у которого нет друзей, и даже если он умрет, никто не заметит его отсутствия. Допустим, что он не очень хороший человек. Но он не хуже других. Мы все далеко не образцовые, включая и тебя. Быть может, это зависит от того, что все мы, как ты говоришь, хотим жить для себя, своей собственной жизнью. Здесь утверждают, что он убил мою мать. Но это неправда. Это сделала я. Если б я продолжала ненавидеть его, она была бы жива. Она бы жила моей ненавистью. Да, я действительно ненавидела его. Я говорила ему об этом. Я говорила ему, что он сущий дьявол. Но он дал мне кольцо, дорогое кольцо. Это не просто кольцо. В нем как бы воплотилось все человеческое достоинство, много лет напряженного труда. Это было как жертвоприношение, о котором часто говорится в библии. Люди строят алтари и совершают жертвоприношения. Точно так он преподнес его мне. Это верно, что он пытался опозорить меня, когда я была еще ребенком, но я так и не решилась узнать, совершилось ли это. Однажды вечером ты стал смеяться надо мной, бросил мне в лицо оскорбление. Я убежала домой вся в слезах и сказала себе: будь что будет. Я буду принадлежать ему. Он не хуже Арнальдура. Он сильный, у него карие глаза, он так убедительно говорит. И может удивительно молчать. Так говорила я себе. Вначале он посеял во мне ненависть, но ему было суждено и вырвать ее. Да, Арнальдур, так это было. Потом я потеряла твою открытку. Может быть, я обронила ее умышленно. Он обнял меня, прижимал меня крепко, и, не приди моя мать, я уверена, он овладел бы мною. Я знаю, что разрешила бы ему это сделать. В эту минуту ничего на свете не существовало — только он да я. Потом он уехал, и моя мать должна была умереть. Она умерла. Когда я пришла ночью домой, я чувствовала себя убийцей и вором. Я увидела ее лежащей на песке в пасхальное утро, у нее во рту были водоросли. Я оплатила ее похороны. Это был мой первый долг. И хотя мне было очень жаль ее, я знаю, что буду ненавидеть ее до тех пор, пока я живу. И себя тоже…
Немного позже по поселку разнесся слух, что Арнальдур Бьернссон собирается уехать на Юг со следующим пароходом. «Красные» собрали небольшую сумму денег для него. Он не пришел попрощаться с Салкой Валкой. В воздухе чувствовалось приближение зимы.
Когда он пересекал пристань, собираясь сесть на пароход, к нему подбежал кривоногий мальчишка и окликнул его:
— Дяденька! Я должен тебе передать вот это. — И мальчишка протянул ему крошечный сверток, в котором мог поместиться разве наперсток.
— От кого? — спросил Арнальдур.
— Мне не разрешили говорить, — сказал мальчишка и исчез.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
НА ЖИЗНЕННОМ ПЕРЕКРЕСТКЕ
Мужской голос?
Разве это не удивительное совпадение: вновь наступила зима, хотя все в природе готовилось к весенней оттепели, — и вдруг опять зазвучал этот голос; а снизу, с берега, доносились удары молота. Чего стоит спрятанная где-то маленькая фотография в сравнении с этим голосом, так много значившим в детстве и потом забытым? И вдруг он зазвучал вновь.
Девушка стояла, растерявшись, все в ней трепетало; так содрогаются стены дома от мелодии, в которой растворилась повседневная действительность. Казалось, вот теперь все, ничего больше не нужно ждать; этот голос эхом отдавался в ударах ее сердца. А карие глаза впивались в нее, тяжелые, горящие, далекие от мира разума и мира фантазии. В литературе это именуется одержимостью. Но стоило ей заговорить с ним, как она поняла, что эти карие глаза ничем не отличались от любых других глаз… А может быть, она вообще все выдумала? Глупо связывать своеобразие их игры с теми удивительными мечтами, которые рождаются и расцветают в памяти, несмотря на соленую рыбу и хлеб, пение и политику. Эти глаза можно сравнить со стихотворением, которому недостает своеобразия. Но вот он явился сюда, этот человек, отчасти известный, частично незнакомый, как, впрочем, и все другие люди. Ей почему-то запомнилось, что он был выше других мужчин, а теперь она сомневалась, достигал ли его рост трех локтей. В конце концов, каково же было его лицо — поэтично-нежное или отталкивающее? Трудно представить более сильную голову, более широкий рот, более мощное темя — разве только у быка. Однако при ближайшем рассмотрении она поняла: этот человек был поэтично-нежным и отталкивающим только в ее воображении. Насколько жалкой оказывается подчас действительность в сравнении с нашими поэтическими фантазиями!
— Здравствуй, Салка! — сказал он с улыбкой, какая появляется на морде у собаки, когда она, подняв ногу, орошает угол дома, с улыбкой, одновременно виноватой и злой. На двух передних зубах блестели золотые коронки.
Неужели этот грубый человек с волосатыми руками имел такое влияние на нее с самого детства, когда она была еще маленькой картофелинкой, прилепившейся к большому материнскому кусту? Да, это был он. Она смотрела как завороженная в эти глаза, огонь которых причинил ее матери такое горе, что она, позабыв могущество своего создателя, предпочла море… Салка протянула ему руку.
— Не верю своим глазам. Ты ли это?
— Да, я вернулся, — сказал он и снова улыбнулся, но не глядя на нее.
— Что, что тебе здесь нужно?
— Здесь мой дом.
В его черных взлохмаченных волосах поблескивали серебряные нити.
— Предположим, — согласилась девушка, — но тебя никто не ждал.
— Как будто ты не знаешь — я ухожу и возвращаюсь, я все тот же.
— Не будем ворошить старое, Стейнтор, — сказала девушка, — Нам с тобой хорошо известно, в какой степени можно на тебя полагаться. Я, признаюсь, удивлена, что ты рискнул вновь появиться в наших краях. Но ты, конечно, уезжаешь и приезжаешь на свою собственную ответственность.
— Ответственность? — переспросил он, как бы не понимая значения этого слова.
— О, я не собираюсь вдаваться в объяснения. Садись. Что ж ты не садишься? Я приготовлю кофе. Ну, с приездом тебя, что ли.
— А здесь теперь недурно, — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Стулья, картина. Должно быть, тебе живется неплохо.
— Для чего же ты тогда посылал мне деньги?
— Деньги? Какие деньги? Понятия не имею, о чем ты говоришь.
— Пришли мне их сам дьявол, я, не задумываясь, истратила бы их, быстро нашла бы им применение. На эти деньги я купила Марарбуд, но теперь усадьба перейдет к тебе. Она мне ни к чему. Я нахожусь на грани разорения, как, впрочем, и все в поселке. Но скажи мне: почему ты не посылал мне деньги от своего собственного имени?
— Ты могла оказаться замужем.
— Замужем? Я? Что за чепуха! Нет, я собираюсь уехать на Юг. Здесь все летит вверх тормашками. Богесен сидит, заваленный рыбой на миллион крон или даже больше, банки закрыты для всех до тех пор, пока они не получат гарантию альтинга; вряд ли этой зимой хоть одна лодка выйдет в море, разве что сами банки отправятся на рыбную ловлю. Говорят, Богесен потеряет все и мы потеряем то немногое, что у нас есть. Ходят также слухи, что в Испании растет недовольство королем, а Клаус Хансен одурачил Богесена и выманил у него все до последнего гроша. Он заставил его вложить деньги в рыбный промысел на Юге. Вот к чему приводит капитализм. Кажется, все кругом лишились здравого смысла. К сожалению, у меня нет ничего к кофе, только вот несколько ржаных галет в банке. Ты будешь их есть?
— Нет.
Зашумел примус. Это было похоже на звуки водопада, как их описывают наши известные поэты. Глаза этого человека вновь вторглись в ее жизнь. Он, как в старые времена, сидел, прислонившись к стенке, с циничной улыбкой, не задавая вопросов ни о прошедшем, ни о настоящем.
— Ты ничего не расскажешь? — спросила девушка. — Откуда ты приехал? — Она даже собиралась спросить, как ему жилось, но воздержалась.
— Я приехал с Веста, — ответил он, употребив английское слово. И хотя это было единственное иностранное слово, произнесенное им, в его голосе иногда слышались интонации чужого языка.
— У тебя была хорошая работа? — спросила она.
