— Мне?! И ты думаешь, я стану слушать твою пустую болтовню? Нет уж, избавь, пожалуйста.
Она поставила перед ним кашу и холодную рыбу. Некоторое время он молча ел, а она смотрела на него.
— Ты хорошо представляешь себе Арнальдур, что нас ждет здесь?
— Национализация, коммунальное управление, — ответил он, не переставая жевать, не запинаясь, как по учебнику, машинально, не задумываясь над тем, что говорит.
— Неужто ты такой простачок, что веришь, будто какая-то коммуна сможет платить больше, чем Йохан Богесен?
— Что это за звуки? — спросил он.
— Это дети.
— Понятно. Значит, у тебя есть дети? Можно мне взглянуть на них?
Он поднялся, продолжая жевать, и пошел со свечкой в комнату, где спали дети. Приподнял одеяло. Дети лежали голые, по двое на каждой раскладушке: девочки — в одной, мальчики — в другой. Они крепко спали с растрепавшимися волосами и открытым ртом и были похожи на детей беженцев на какой-нибудь станции за границей, где прошла война.
— Рахит. Это от недостатка кальция.
— Они ничуть не хуже русских бездомных детей, фотографии которых я недавно видела в «Вечерней газете», — сказала Салка Валка, оскорбившись за своих приемышей.
Но Арнальдур, казалось, не был склонен вступать с ней в пререкания ни по поводу русских детей, ни по какому-либо другому поводу.
— Зачем ты взяла их? — спросил он.
— Не знаю. Я с их матерью читала одни и те же книги.
— Какие книги?
— Аугуста Бьярнасона и других, — ответила девушка. Он посмотрел па нее изумленно, не понимая хода ее мыслей, и девушка невольно добавила:
— Всегда, когда я вижу на берегу детей, мне кажется, что я вижу самое себя. Этот глупец Магнус, их отец, не хочет обращаться за помощью к приходу, пока вновь не женится. Он влюбился в одну старуху.
— Будь я на твоем месте, я бы послал их всех к дьяволу, — сказал Арнальдур, вновь устроившись на кухне, и принялся за еду. — Помогать индивиду — это чистейшая буржуазная сентиментальность и ханжество. Это значит подбавлять масла в огонь преисподней, говорит Эптон Синклер. Единственное, что имеет значение, — это общность людей, общественная идея. Ничто не может спасти людей, кроме революции, направленной против капиталистического ига.
— Как же ты рассчитываешь, что тебя, индивида, станут кормить?
— Не думай, что ты сделала мне большое одолжение. Я могу уплатить за еду.
— Наверное, деньгами, полученными из России? — спросила она, но он уже опустил руку в карман брюк и достал несколько монет. Он внимательно сосчитал их и положил на стол одну крону и восемьдесят семь эйриров.
— По-моему, это вполне подходящая цена за рыбу, которая, деликатно говоря, была не совсем хороша. Возвращаясь к прерванному разговору, я хочу сказать тебе, что, если даже сегодня буржуазная благотворительность принесет кому-нибудь помощь, завтра в беде окажется другой, потому что общественная система от благотворительности ничуть не улучшается. Тот порядок, который порождает нищету, остается неизменным. Нужда отнюдь не недостаток буржуазной благотворительности, а результат плохой организации общества.
— Я слышала, что «красные» в России не довольствуются тем, что сделали женщин общественной собственностью и убивают детей, они откапывают теперь могилы и камнями забрасывают трупы. Так что лучше убери свои деньги со стола, а не то я тебя быстро выставлю отсюда.
— Ты что, ничего, кроме «Вечерней газеты», не читаешь? — спросил он. — Или, может быть, ты спишь с Аунгантиром Богесеном?
— Прекрати!
— Я спрашивал тебя осенью о Стейнторе Стейнссоне, но ты ничего не ответила.
Она приблизилась к нему, пылая гневом, готовая наброситься на него и ударить, но воздержалась и только открыла рот, словно собираясь укусить. Потом она вздохнула и отвернулась; успокоившись, она сказала:
— Стейнтор значительно лучше тебя. Он такой же человек, как я, хоть он и бродяга. А ты — одна ходячая ученость. К тому же твоя ученость ничего не стоит. Когда же ты наконец будешь относиться к кому-нибудь по-человечески?
— Упаси меня бог от этого. В тот момент, когда я начну проявлять чувства, моя песенка спета. Я неотделим от массы. Я как птица…
— Тогда тебе лучше пойти на берег и кричать вместе с морскими ласточками.
— Тебе нужно чистить зубы, Салка. У тебя были бы красивые зубы.
Она в ответ только презрительно фыркнула.
— Вот ты спросила у меня, — начал он снова, — не из России ли у меня деньги? Ты совершенно правильно считаешь, что вопрос, откуда человек получает деньги, не является его частным делом, хотя в данном случае ты допускаешь ошибку, думая, что я получаю их из России. Деньги, что я дал тебе, — это остаток от двух крон, которые я взял взаймы у товарища из Силисфьорда и, очевидно, не смогу возвратить ему.
И он положил деньги обратно в карман.
— По правде говоря, за всю мою жизнь у меня никогда не было больше двух крон. Но поскольку я тебя хорошо знаю, я хотел бы в свою очередь задать тебе вопрос: что ты думаешь о деньгах, которые получаешь от Стейнтора? Уж не благодаря ли им ты сочла себя настолько сильной, что решила выступить против несчастных пролетариев здесь в поселке?
— Ты лжешь! — в бешенстве закричала девушка. Лицо и шея у нее покраснели от обиды и возмущения.
— Я лгу?
— Тебя следовало бы выгнать отсюда. Ты врываешься среди ночи и умоляешь накормить тебя. И это после того, что ты причинил мне и всем нам в союзе рыбаков. Ты сеешь смуту среди людей. Твоя наглость переходит все границы. Почему ты не оставишь нас в покое? Я всего-навсего индивид. Какое тебе дело до меня?
— Я научил тебя читать, Салка, ты забыла об этом?
— По-твоему, я тебе что-нибудь должна за это? Что ж, допустим, я получила наследство из Америки. Как знать, может быть, у меня такой же отец, как и у тебя.
— Возможно, я знаю о твоем отце столько же, сколько и ты, если не больше.
— Что ты знаешь о нем?
— Он умер много лет назад. Он был норвежским штурманом.
— Откуда тебе это известно? — спросила девушка, на этот раз примирительно.
— Я хорошо знаю своих людей. Это входит в мою работу агитатора. Так что не пытайся что-нибудь скрыть от меня.
— Ну, если ты все знаешь, то мне незачем отвечать тебе.
— Тысяча пятьсот крон здесь считаются большими деньгами — это половина стоимости шубы Клауса Хансена. Мы знаем, что ты купила Марарбуд за тысячу двести крон. Я предлагаю тебе внести остаток в фонд бастующих.
— Я устала слушать твою болтовню, я хочу спать.
— Ты рассчитываешь, что в один прекрасный день Стейнтор Стейнссон вернется домой и женится на тебе?
— Смотри, уже почти рассвело, — сказала Салка. — Наверное, Гуйя устала, дожидаясь тебя.
Он засмеялся раскатистым, продолжительным смехом над ее наивной попыткой уколоть его. Затем он вновь стал серьезен.
— Гуйя из Крука — маленькая глупышка, — сказал он. — Но и она, хоть и совсем нищая, пожертвовала в фонд бастующих шесть крон в надежде, что дети здесь когда-нибудь будут иметь молоко.
— Какое несчастье для нее, что ты не наградил ее ребенком, который мог бы в будущем пить молоко, — сказала Салка с издевкой. — Уж если кто из девушек в поселке…
Она неожиданно замолчала, прикусив губу, как будто вновь почувствовала утихшую на время боль. Это была привычная боль. И тем не менее она пробудила в ней к жизни другую душу. Арнальдур смотрел на девушку с удивлением, он не узнавал ее — и тем не менее он ее знает. Удивительно, как много может выразить простое лицо! Он подошел к ней — она сидела за кухонным столом, — положил одну руку на ее крепкие плечи, в другую взял ее руку. Но стоило ему прикоснуться к ней, как она свободной рукой закрыла лицо и отвернулась от него; по ее телу пробежала дрожь. Полуоткрытым ртом она вдохнула воздух, потом вся как-то расслабла, опять вздохнула. На этот раз вздох был похож на смех. На секунду она запрокинула голову назад, как будто отдаваясь ему. И тотчас же, придя в себя, оттолкнула его решительно, но не грубо, и склонилась над столом, пряча лицо в руках. Когда он кончиками пальцев прикоснулся к ее сильной оголенной шее, она испуганно встряхнула головой и попросила оставить ее в покое; он отошел от нее.
— Ну, я пойду, — сказал он тихо. Он был очень бледен.
Она молчала и не двигалась с места.
— Я знаю, — сказал он, подходя к двери, — трудно быть человеком, но еще труднее приучить себя думать и чувствовать, как индивидуальная личность.
Она продолжала молчать.
— Просто непостижимо, что человек, созданный как индивидуальная личность, может потерпеть поражение или победить как масса. Есть только одна вещь, еще более непостижимая. Я имею в виду легенду о том, как Иисус Христос взял на себя грехи всего мира и победил — один во имя всех. Ну, я пошел.
