«Вся страна — точно карта, а цель адски, мучительно, а б с о л ю т н о неизвестна. Слишком этого мало, слишком мало — стиснуть бы весь мир в объятиях, перетворить его и перетва́рить, и отбросить — сомлевший от наслаждения (что именно он его стиснул), как он отбрасывал Ту, которая... Стоп. Ха — знали бы они, что он загадка даже для себя, вот бы посмеялись. Хотя теперь-то, если б хорошенько покопались, то, может, как-то под-под-подсознательно и догадались бы. Он уже «парил» над своей «бездонной приватной дырой» («приветной» — как говорил один мужик, очень, кстати, умный, — есть ли слово ужасней?). Не смотреть туда, в эту пропасть («настоящую, разрази ее гром, а не дурацкую, придуманную каким-нибудь еврейчиком или мистиком из кафешки» — собственные слова Его Единственности) — там безумие, а перед тем, может, еще и смерть на трезвую голову от собственной руки — по причине ненасытимости. Чего ж ему еще-то было надо, ему, чей личностный потенциал был максимально воплощен? Ему требовалась Актуальная Бесконечность в жизни — а такого, увы, не бывает. Работа, работа, работа — спасает только это. Не дать отравить себя залежами нерастраченных сил. А Бехметьев все советовал немного отдохнуть. «Жизнь — только то, чем до упаду насладился и измучился», — весело отвечал ему Квартирмейстер, беспощадный к исполнителям своей воли, как Наполеон. Знаменитый спаситель душ, брошенных на край пропасти прижизненных мучений, и опекун душ, уже осужденных, говаривал о нем: «Erazm Wojcechowicz nie imiejet daże wriemieni, cztob s uma sojti. No eto, dołżno byt’, konczitsa kakim-nibud’ wzrywom». Одно было ясно: ни нация, ни общество как таковые его не интересуют: то есть скопление ч у в с т в у ю щ и х с у щ е с т в не интересовало его абсолютно. Состояния массовой психики не вызывали в нем резонанса. «Изнутри» он чувствовал нескольких человек: 1) дочь; 2) жену; 3) «эту обезьяну» (как говорила генеральша о НЕЙ), ну и 4) сучку Бобчу. Остальные были цифирью. Но этих «остальных» он видел как никто — холодно расчленяя их, как на вскрытии: от ближайших поклонников до последнего солдата, которого всегда умел поддеть за самый пупок. И скорее он разлетелся бы на мелкие кусочки, чем сам себя проанализировал до такой степени, чтобы понять, есть ли у него какие-то национальные чувства или социальные инстинкты. Судьба его швырнула на вершину пирамиды, и он должен был выстоять там до конца. Но судьбе он сам достойно помогал. Вот и теперь — заварить кашу, а потом эту кашу максимально собой приправить, чтоб весь мир о нем говорил, — но не так, как нынче. Ему было мало, что какие-то там занюханные заграничные газетенки изредка по мелочи что-нибудь о нем вякнут. (Вообще нас тогда публично замалчивали, втайне используя как буфер — «бутафорский буфер бухой, разбухшей и тупой, как бутсы, буйной буффонады» — как говорил он сам. Что-то там было еще о буфете — вроде того, что Россия и Польша для монголов — буфет с закусками, прежде чем они пожрут весь мир. В свободные минуты «Великий Коцмолух» любил такие слова».) Да, сегодня это единственная форма творчества — по собственной прихоти разворошить человеческий муравейник (хотя бы ту же Польшу), нарушив заклепанную, как обруч на шее, организацию масс и систему внешнего давления. Но это было, скорее, интеллектуальное новообразование — ибо в крови у квартирмейстера не было воли к власти, разлитой по всему телу. Она сидела в какой-то гипертрофированной мозговой железе — торчала отдельно, зато крепко».
— «Опять-таки план» — от и до е г о концепция: план великой битвы с китайцами, состоящий в том, чтобы придать фронту такую конфигурацию, которая уже в начале боя вынудит противника к той, а не иной «pieriegruppirowkie» (излюбленное выражение Вождя), причем китайский штаб должен быть о некоторых вещах правдиво и достоверно информирован. В общем, квартирмейстер был прирожденным кондотьером — в этом суть, — но притом стратегом-художником. Это было существенное творчество, которое он как «государственный муж» игнорировал. Общественная деятельность составляла только фон великих боевых концепций — но в глубине души он считал себя великим пророком всего человечества — пророком без идеи. А может, что-то там и было — в его «приватной бездне», — но об этом позднее. Он сам не знал, что там сидит, да и знать в эту минуту не желал. План созревал в сатанинском воображении Великого Коцмолуха без помощи каких-либо бумажек — одна только голая, без всяких рисуночков от руки карта и память, как один колоссальный штабной стол с миллионом ящичков и сетью электрических проводов, связавших систему сигнальных лампочек. Центральную кнопку этого чудовищного аппарата квартирмейстер «приватно» поместил между бровями, чуть слева, где у него был особый, неровный нарост — «македонская шишка», как он называл его при НЕЙ. Казалось, эта шишка торчит отдельно (субъективно, конечно) от хамских пластов души (а также от стальных плеч и бедер), которыми тоже не стоило пренебрегать — в иные минуты это был отличный резерв». «Ха, конные стрелки в Грудзёндзе — штука ненадежная. Инспекция может сорваться из-за этого чертова Вольфрама — а убрать его нельзя. Он видит насквозь — конечно, ему только кажется, но этого достаточно. А хуже всего то, что он тоже «кавалерийский бог». Не трогать — абсорбируется само или взорвется и... «czik» — прищучить в подходящий момент. В случае взрыва там уж Зудогольский как-нибудь разберется. Заранее нельзя «принимать меры» слишком жесткие, а потом... Ха — К, И и В — раз, два, три. Циферблатович убежден, что надо тайно идти на сближение с Синдикатом, — недооценивает мою силу. Пускай — этим мы его потом и обезвредим. Нехай действует по своему разумению». Он ощутил презрение к врагам, вынуждавшим его идти на недостойные трюки. «Дать ему свободу — и он перевесит там, где надо. Боредер — энигматическая восточная образина — чуть ли не единственная преграда: почти такой же загадочный, как он сам, хотя в целом не столь интересен. Лоснящаяся черная борода, в которой скрыты все его тайны. Ею-то он, шельма, и маскируется — а если его связать да и побрить? Гениальная идея: он же потеряет половину своей силы. И эта желтая рука в перстнях с дешевыми красными полудрагоценными камешками (шпинели?) (тоже мне!), когда он гладит свою бороду, как верного пса. И это имечко — Яцек — конгломерат систематизированных противоречий. «Побрею гада!» — громко крикнул Вождь. «С этими штафирками хуже всего. Кого-то он ко мне внедрил. Но кого?» — Коцмолухович всмотрелся в красный шелк подушки так интенсивно, что в глазах потемнело. Потекли едкие слезы, и откуда-то выплыло каменно-добродушное лицо Угриновича...
Информация
Через три с половиной дня Угринович умер от скоротечного мозгового гриппа.
Вождь был человеком н е - б е з - о п а с н ы м. Он умел точно видеть цель, пусть даже неопределенную, и не глазеть по сторонам. Попутные — реальные — пропасти только мелькали вдоль его сияющего пути — на востоке восходил золотой диск страшной битвы и полной победы — — — А потом? «Ха — Колдрик (Диамант) = подушка: треснешь — вздуется снова. Ха — давить не стоит. Лучше понемногу выпускать из него воздух, давая слишком ответственные задания. Лучше всего с ним расправится его собственная бессонница». Ха — снова пропасть. Вогнутый горизонт омрачился, и на фоне клубящихся «пифийских» дымов Неведомого замаячил строящийся дом на Жолибоже и видение покойной старости, по горло сытой подвигами. Вождь врезал духовным кулаком по башке этой манящей суетным спокойствием картинке, а для верности еще и рассек ее надвое громадным рыцарским, более чем реальным, двуручным мечом, прототип которого, возможно, носили его предки-оруженосцы за великими феодалами прежних веков. Психически он потирал руки от удовольствия, что в финансовом отношении чист, — это была не этика, а всего лишь спорт, но спорт еще лучше, чем конный. Ах, этот его конь, этот конь: «Hindoo»[138] — иноходец, прозванный Сивкой, араб откуда-то с Персидского залива. Вместе с ним они должны были бы именоваться «Буцентавром», если б это не означало нечто совершенно иное. На миг он почувствовал под собой его, потом жену, потом еще кого-то — ха, это было самое страшное (об этом позже) = le problème de détentes, das Entspannungsproblem[139]. И снова цифры, и цвета полковых знамен, и лица офицеров, тех, кто не верит ему, кого надо немедленно спровоцировать на псевдоконсервативную, превентивную, презервативную, сортирную псевдореволюцию, — по сути, ради него, потому что в «низах» говорят, якобы он с «графьями» снюхался, и надо это опровергнуть, пока Нехид-Охлюй не вытянул из этого свои кишкообразные выводы. Вспенится его постыдная фамилия в каждой пасти, всякий раз с иным оттенком, и проглянет за всем этим истина, известная пока только ему, а потом — всем. «У меня нет осознанных эмоций в этом плане, но я — эманация толпы, а эти дураки видят во мне опасного индивидуалиста». — (Эти дураки были: Циферблатович, Колдрик и Боредер — МВД, МИД и Финансы — величайшие прохвосты в стране, люди несомненно умнее его, и несмотря на это, дураки — тут тоже была маленькая тайна: адская интуиция ‹обычная, не бергсоновская› квартирмейстера приводила в замешательство самых хитрых ловкачей. Только один его беспокоил: Джевани — с ним предстояло расправиться по возвращении из инспекционного объезда.) Явился Олесницкий с каким-то идиотским рапортом и был приглашен остаться в купе Вождя. Вымотанный до предела, он заснул немедленно. Квартирмейстер всмотрелся в эфебоватое лицо с приоткрытыми девичьими губами, и в его воображении на фоне этой чудесной маски «спящего гермафродита» понесся вихрь морд и разгаданных «психик» (точнее — психозов). «А он сам?» — Не надо об этом думать... В этой страшной заколдованной стране безумие так и выпирало чуть ли не из каждой выдающейся физиономии, как из сломанного члена — кость, свидетельство бессилия. Маски, вросшие в рожи, казалось, создавали или всего лишь символизировали новую, неведомую, непредвосхитимую и непредсказуемую коллективную душу, точнее, некий колоссальный «скотовейник». Морды, морды — и он, один-одинешенек, ни единой б р а т с к о й физиономии, с ним наравне (под ним-то были целые кучи, пирамиды, а вот наравне — ni gu gu). Разве что те семейные масочки (из-за которых нутро надрывалось в свободные минуты-секунды от жалости, безграничной нежности и адского с м р а д а жизни, загубленной среди бесконечных возможностей; и такое случалось — а как же) — и такие же псевдосемейные — превосходили его силой чувств, тех чувств, ответить на которые он не умел, а он был честен, как Робеспьер — (что за мука!). Жена, дочка и даже ОНА, она тоже, несмотря на все э т и страшные вещи... И Бобча... Но об этом позднее. И на ближайшем фоне — он, уединившийся во имя непостижимой идеи, находящий в страшном одиночестве и подсознательном, уже на пределе, обмане и издевательстве над всеми (причем напропалую над всеми — по крайней мере в Польше) главную радость жизни, беззаботность и дикое, художественное очарование — во всякую минуту, даже неудачную — впрочем, таких моментов было мало: атака на кавалерию Безобразова под Конотопом, заговор того олуха, Паршивенко, маньяка, который хотел его «тейлоризировать», и слегка затянувшийся момент нынешнего ожидания — это хуже всего. Он вздрогнул и снова вгляделся в Олесницкого, который спал, как ангел, но слегка храпел. «Князь, а храпит», — подумал Вождь. Такие мысли были для него, как отдых:— «А сам-то я, часом, не обычный ли анархист, который готовится по крупной взорвать балаган? Преодолеть отвращение к организации, чтоб организовать это быдло? Эх — что там мой масштаб — Китай — вот это да. Тем я и велик, что могу с ним померяться силой. Но клоп, раздавленный кирасирским (непременно) сапогом, тоже с этим сапогом в известном смысле «померялся силой», а после победы в битве мы все равно должны будем сдаться. И что тогда?» Опять пришло роковое чувство собственного ничтожества — сомнение, которое более всего парализует любое действие. Он ужасался — ему показалось, что Олесницкий подслушал эту мысль, притворно продолжая храпеть. Теперь уж он не знал, не сказал ли этого случайно вслух. Дрыхло чертово «бубье» — рядом с ним Квартирмейстер чувствовал себя, как Юдим рядом с Карбовским в «Бездомных» Жеромского — ничего с этим не поделать. Когда же исчезнет с этой земли треклятая, ничем не победимая «трансцендентальная» аристократия. И это он — перед которым тот вилял хвостом, как Бобча! Предел упадочных мыслей. Их безнадежный круг замкнулся. Нет — еще самое страшное: кто-то пролаял в нем, как бездомный пес, отчеканил, отстукал на машинке такую фразу: «Кто я — независимая переменная или только относительно простая функция: а) ужасной китайской задумки = всасывания белой расы и б) коммунистически-фашистских противоречий Запада». Фу — плохо. Шлюс. Снова карты, полки, так наз. «реальная работа» и полная беззаботность. Он редко позволял себе такие вещи. Ха — а еще после Коцмыжева, поздно ночью, часа в два, будет ОНА — и все изгладится. Дрожь чудовищного наслаждения, как шпага, пронзила его от мозжечка до копчика, и Вождь по-наполеоновски заснул минут на десять, обмерев как камень, — да он и был, при всей своей колоритности, всего лишь серым, пыльным придорожным камнем на подходящих к концу путях угасающего человечества.]
