После маленькой паузы они снова пришли в движение, а потом снова передохнули.
— Должно быть, эти люди тренировались, чтобы научиться так долго вращаться, — сказал Ингмар.
Боязливым, беспомощным взором взглянула Гертруда на Ингмара, и, когда она заговорила, губы ее дрожали:
— Когда же это, наконец, кончится?
Потом она взглянула на высокую фигуру, властно и повелительно стоявшую в кругу своих последователей, и новая надежда проснулась в ней:
— Сюда, наверное, скоро начнут сходиться больные и страждущие, чтобы просить у него помощи, — тихо сказала она. — И я увижу, как он исцеляет раны прокаженных и возвращает зрение слепым.
Но дервиш и не думал прекращать. Он сделал знак сидящим подняться, и теперь движения их стали еще быстрее. Все стояли на своих местах, а их несчастные тела раскачивались и вертелись с необычайной быстротой. Их налитые кровью глаза бессмысленно уставились в одну точку, многие, по-видимому, совершенно потеряли сознание окружающего; тела их машинально двигались и вертелись все быстрее и быстрее.
Наконец, после того, как они часа два смотрели на это зрелище, Гертруда в страхе и волнении схватила Ингмара за руку.
— Неужели он не научит их ничему другому? — прошептала она.
Теперь она начала понимать, что человек, которого она принимала за Христа, не мог научить людей ничему, кроме этих диких телодвижений. У него не было никакой другой мысли, как только возбуждать и подзадоривать этих безумцев. Когда кто-нибудь вертелся быстрее и неутомимее других, он выводил его из круга и ставил в пример остальным. Да и сам руководитель постепенно оживлялся; тело его тоже начало раскачиваться взад и вперед и вертеться, словно он уже не был в состоянии стоять спокойно.
Гертруда готова была заплакать от отчаяния.
— Неужели ему нечему больше научить их? — повторяла она.
И как бы в ответ на это дервиш подал знак слугам, которые не принимали участие в обряде. Слуги взяли несколько барабанов и тамбуринов, висевших на одной из колонн. И в ту минуту, как раздалась музыка, крики стали еще громче и резче, и люди стали вертеться еще бешенее. Многие, срывая с себя фески и чалмы, распускали волосы, которые были длиной до пояса. Несчастные имели ужасный вид: волосы то спадали им на лицо, то откидывались на спину. Их глаза становились все неподвижнее, лица застывали, как у покойников, движения их переходили в судороги, а на губах выступала белая пена.
Гертруда поднялась с места. Радость и ожидание умерли в ней; последняя надежда погасла. Осталось только чувство глубокого отвращения. Она пошла к выходу, даже не оглянувшись на того, кого еще так недавно считала воплотившимся Спасителем.
— Как гибнет эта страна, — сказал Ингмар, когда они вышли на улицу. — Подумай, какие учителя здесь прежде были, а теперь все стремление этого человека сводится к тому, чтобы заставлять своих последователей кружиться в безумии.
Гертруда не ответила; она быстро шла вперед. Когда они подошли к колонии, она высоко подняла фонарь.
— Ты и вчера видел его таким же? — спросила она, глядя на Ингмара гневно сверкающими глазами.
— Да, — не колеблясь, отвечал Ингмар.
— Тебе так неприятно было видеть меня счастливой, что ты решил показать мне его? — спросила Гертруда. — Этого я никогда тебе не прощу, — прибавила она, помолчав немного.
— Это я хорошо понимаю, — сказал Ингмар, — но все-таки я должен был сделать то, что считал правильным.
Они прошли через заднюю калитку, и Гертруда с горьким смехом простилась с Ингмаром.
— Можешь спать спокойно, — сказала она. — Ты сделал свое дело: теперь я больше не верю, что этот человек — Христос. Я теперь ясно смотрю на вещи, — ты добился своего.
Ингмар тихо поднялся по лестнице, ведущей в общую спальню мужчин. Гертруда шла за ним.
— Помни только, я никогда не прощу тебе этого, — повторяла она.
Затем она прошла в свою комнату, легла в постель и заснула вся в слезах. Рано утром она проснулась, но продолжала спокойно лежать. «Почему же я не встаю? Отчего я не стремлюсь пойти на Масличную гору?» — спрашивала она себя. Потом она закрыла лицо руками и заплакала. «Я больше не жду Его. Я больше не надеюсь. Мне было так тяжело вчера, когда я увидела, что ошиблась. Я больше не осмелюсь ждать Его. Я не верю, что Он придет», — рыдала она.
И действительно, целую неделю Гертруда не ходила на Масличную гору. Но потом прежняя вера снова воскресла в ней. Однажды утром она отправилась на гору, и все пошло по-прежнему.
Однажды вечером, когда колонисты по обыкновению собрались в большом зале, Ингмар увидел, что Гертруда сидит около Бу и что-то долго и оживленно ему рассказывает.
Немного погодя Бу встал и подошел к Ингмару.
— Гертруда рассказала мне, что ты пытался сделать для нее недавно вечером, — сказал Бу.
— Вот как, — произнес Ингмар, не зная, к чему тот клонит.
— Поверь, я понимаю, что ты хотел спасти ее рассудок, — сказал Бу.
— Ее здоровье не внушает таких уж опасений, — возразил Ингмар.
— И все-таки, — сказал Бу, — кто переживает горе уже больше года, тот знает, как это опасно.
Он повернулся, чтобы идти, но Ингмар удержал его за руку.
— Послушай, Бу, что я тебе скажу, — произнес он, — ни с кем здесь я не хотел бы так подружиться, как с тобой.
— Мы, наверное, скоро опять бы поссорились, — сказал Бу, смеясь, но взял руку Ингмара и пожал ее.
Несколько месяцев спустя после своего приезда в Иерусалим, Ингмар стоял у Яффских ворот. Погода была великолепная, улицы кишели народом и Ингмар с удовольствием наблюдал людской поток, стремившийся через ворота.
Простояв тут немного, он вдруг совершенно забыл, где находится. Мысли его были заняты вопросом, не оставлявшим его в покое все эти дни. «Как бы мне сделать, чтобы Гертруда покинула колонию, — думал он, — хоть это и кажется невозможным».
Ингмару было совершенно ясно, что он должен увезти Гертруду на родину, если хочет снова обрести душевный покой.
«Ах, если бы мне удалось вернуть ее в старый учительский дом! — думал он. — Если бы мне удалось увезти ее из этой ужасной страны, где живут такие жестокие люди, где гнездится столько опасных болезней, а в воздухе носятся такие странные фантазии. Я не могу думать уже ни о чем другом, кроме возвращения Гертруды на родину. Мне теперь все равно, люблю ли я ее, любит ли она меня, — я должен только постараться вернуть ее к родителям.
Теперь в колонии дела идут совсем не так хорошо, как при моем приезде, — думал Ингмар дальше. — Наступили тяжелые времена, поэтому мне стоит увезти Гертруду. Я не понимаю, почему колонисты вдруг так сразу обеднели; у них, похоже, совсем нет денег. Никто не решается сшить себе новую одежду или купить апельсин; мне сдается, они даже за обедом не наедаются досыта».
В последнее время Ингмару начало казаться, что Гертруде нравится Бу; и он представлял себе, что те могли бы обвенчаться, если бы спокойно жили на родине. Это было бы величайшее счастье, какого Ингмар только мог ожидать. «Я прекрасно знаю, что Барбру навсегда рассталась со мной, — думал он, — но так я хотя бы смогу не жениться на другой и проживу весь остаток своей жизни в одиночестве». Он спешил отогнать от себя эти мысли. С самим собой он был очень строг.
«Нечего придумывать себе разные фантазии; теперь нужно заботиться только о том, как увезти Гертруду домой».
В то время, как Ингмар стоял, погруженный в свои мысли, он увидел, что из американского консульства, расположенного близ Яффских ворот, вышел один из гордонистов в сопровождении самого консула. Ингмар хорошо был знаком со всеми делами и отношениями колонистов и знал, что консул всеми силами старался вредить им. Между ним и колонией царила непримиримая вражда.
Человек, вышедший из консульства, был американец по имени Клиффорд. Когда они вышли на улицу, консул с ним распрощался любезно, как со старым другом.
— Так ты сделаешь пробу завтра же? — спросил консул.
— Да, — отвечал его гость, — нужно все провернуть, пока миссис Гордон в отъезде.
— Не бойся ничего, — сказал консул, — я все возьму на себя.
В эту минуту консул заметил Ингмара.
— Этот тоже, кажется, из колонии? — спросил он, понизив голос.
Клиффорд испуганно обернулся, но успокоился, узнав Ингмара.
— Да, но этот целые дни бродит, как во сне, — сказал он, не давая себе труда говорить тише. — Он только недавно приехал, и я не думаю, чтобы понимал по-английски.
Консул успокоился и, прощаясь с Клиффордом, сказал:
— Завтра мы освободимся, наконец, от всей этой шайки.
— Да, — ответил Клиффорд, хотя вид у него был несколько неуверенный. Он посмотрел вслед консулу, и Ингмару показалось, что он дрожит, а лицо его было серым, как пепел. Наконец он ушел. Ингмар остался на своем месте, но все, что он только что услышал, вызвало в нем беспокойство.
