Я намеревалась как можно дольше щадить ее неведение и держать ее при себе, пока она не захочет со мной расстаться или пока не найду способ ее пристроить.
Одетую мальчиком, я брала ее с собой во все путешествия, то туда, то сюда; такой образ жизни необыкновенно ей нравился, и удовольствие, которое она получала, помогало ей сносить все тяготы. Везде я слышала похвалы необычайной красоте моего пажа и не сомневаюсь, что у многих зародились явно превратные представления о нас с ним. Некоторые даже попытались добиться ясности, но я не разрешала малышке ни с кем разговаривать, и любопытных постигло разочарование.
Что ни день я открывала в милой девочке все новые достоинства, заставляющие меня еще больше дорожить ею и радоваться своему решению. Мужчины, бесспорно, не заслуживали, чтобы она им досталась, и обидно было бы, если бы такие душевные и телесные совершенства оказались во власти их скотской алчности и циничного распутства.
Только женщина могла любить ее так нежно и бережно. В моем характере есть черта, которой до сих пор не удавалось развиться, а теперь она получила полную волю: это потребность и желание покровительствовать; обычно такое свойство встречается у мужчин. Если бы у меня был любовник, меня бы крайне покоробило, приди ему в голову подчеркнуто меня оберегать: дело в том, что я сама люблю заботиться о людях, которые мне приятны, и в гордыне своей куда больше наслаждаюсь ролью защитницы, чем подопечной, хотя вторая роль на поверхностный взгляд приятней. И мне было радостно оказывать моей дорогой малышке все те заботы, которые мне полагалось бы охотнее принимать самой: помогать ей на крутой дороге, держать повод и стремя, прислуживать за столом, раздевать ее и укладывать в постель, заступаться, если кто-нибудь ее обижал, делать для нее все, что самый страстный и внимательный любовник делает для обожаемой возлюбленной.
Незаметно у меня исчезает представление о том, какого я пола; я насилу вспоминаю время от времени о том, что я женщина; поначалу у меня еще частенько срывались с языка необдуманные речи, мало подходившие к платью, которое я ношу. Теперь такого со мной не бывает, и даже когда я пишу тебе, поверенной моих тайн, у меня в окончаниях слов подчас проскальзывает ненужная мужественность. Если когда-нибудь мне и взбредет в голову прихоть вернуться и достать мои юбки из шкафа, в который я их упрятала — в чем я весьма сомневаюсь, разве что влюблюсь в какого-нибудь юного красавца, — мне нелегко будет отделаться от этой привычки, и я из женщины, переодетой мужчиной, превращусь в мужчину, переодетого женщиной. На самом деле я не принадлежу ни к тому, ни к этому полу; нет во мне ни дурацкой покорности, ни боязливости, ни мелочности, свойственной женщине, как нет и мужских пороков, омерзительного мужского распутства и скотских наклонностей; я отношу себя к иному, третьему полу, у которого пока нет названия, высшему или низшему, более ущербному или более совершенному: телом и душой я женщина, умом и силой — мужчина, и во мне слишком много и от того, и от другого, чтобы с кем-то из них соединиться.
Грациоза моя! Никогда я не смогу никого полюбить безраздельно, ни мужчину, ни женщину; во мне вечно рокочет некая ненасытная стихия, и любовник или подруга могут удовлетворить лишь одну грань моей натуры. Появись у меня возлюбленный, женское начало, быть может, на какое-то время возобладало бы во мне над мужским, но это продлилось бы недолго, и я чувствую, что удовольствовалась бы этим лишь наполовину; когда у меня заводится подруга, мысль о телесной неге мешает мне полностью насладиться чистыми негами души; и вот я не знаю, на чем остановиться, и беспрестанно мечусь туда и сюда.
Я питаю несбыточную мечту быть двуполой, чтобы насытить свою двойственную натуру: сегодня мужчина, завтра женщина, я бы приберегла для любовников томную нежность, знаки покорности и преданности, самые кроткие ласки, меланхолическую череду тихих вздохов, все то кошачье, женское, что присуще моему характеру; потом, с любовницами, я становилась бы дерзкой, предприимчивой, страстной, неотразимой — шляпа набекрень, повадки задиры и авантюриста. Тогда проявилась бы вся моя натура, и я стала бы совершенно счастлива, ибо полное счастье состоит в том, чтобы свободно развиваться во всех отношениях и быть всем, чем можешь быть.
Но это невозможно, об этом и мечтать нечего.
Я похитила малышку в надежде придать иное направление своим склонностям и излить на кого-нибудь тот поток нежности, что бушует у меня в душе и переполняет ее до краев; я хотела обрести в Нинон нечто вроде выхода для моей жажды любить; но несмотря на всю привязанность, которую я к ней питаю, вскоре я почувствовала, какая необъятная пустота, какая бездонная пропасть осталась у меня в сердце, как мало насыщают меня самые нежные ее ласки!.. Я решила попытать счастья с любовником, но прошло много времени, а я все не встречала никого, кто бы мне приглянулся. Забыла тебе сказать: Розетта разузнала, где я, и написала мне умоляющее письмо, прося, чтобы я ее навестила; не в силах ей отказать, я приехала к ней в деревенское уединение. С тех пор я много раз туда наведывалась, вот и теперь я там. В отчаянии от того, что я так и не стала ее любовником, Розетта ринулась в светский водоворот и в рассеянный образ жизни, как все нежные души, лишенные набожности и оскорбленные в своей первой любви; в недолгое время у ней было множество приключений, и список ее побед достиг изрядной длины, ибо ни у кого не было таких причин, как у меня, чтобы устоять перед ней.
При ней теперь очередной любовник, молодой человек по имени д’Альбер. Похоже, что я произвела на него поразительное впечатление, и он сразу воспылал ко мне горячей дружбой. С Розеттой он обходится весьма предупредительно и в обращении с нею отменно ласков, но в глубине души он ее не любит, — не от пресыщенности и не потому, что она ему противна; дело скорее в том, что она не соответствует неким ложным или истинным представлениям о любви и красоте, которые он себе усвоил. Между ним и Розеттой облаком стоит идеал, мешающий ему быть счастливым. Мечта его явно не сбылась, и он вздыхает по чему-то другому. Однако доныне он ничего другого не искал и оставался верен узам, которые были ему в тягость; ибо в душе у него несколько больше порядочности и чести, чем у большинства мужчин, и сердце его далеко не так сильно развращено, как ум. Не зная, что Розетта любила одну меня и среди всех своих романов и сумасбродств сберегла эту любовь, он боялся, что она огорчится, если поймет, что он ее не любит. Эта забота его удерживала, и он самым великодушным образом приносил себя в жертву.
Черты моего лица ему необыкновенно понравились, а он придает огромное значение внешней форме, вот он и влюбился в меня, несмотря на мой мужской наряд и на то, что на боку у меня болтается грозная шпага. Признаться, я была ему благодарна за тонкость интуиции и прониклась к нему известным уважением за то, что он сумел распознать меня вопреки обманчивой внешности. Поначалу он вообразил, что вкус у него куда более извращенный, чем то было на самом деле, и я посмеивалась про себя, глядя на его терзания. Подчас он взглядывал на меня с таким испуганным видом, что я веселилась от души, и вполне естественная склонность, которая влекла его ко мне, казалась ему дьявольским наваждением, коему он не очень-то мог противиться.
Тогда он яростно набрасывался на Розетту и пытался вернуться к более общепринятому любовному обиходу; затем возвращался ко мне, как и следовало ожидать, еще более распаленный. Наконец его осенила блистательная мысль, что я могу оказаться женщиной. Ища подтверждения, он пустился изучать и наблюдать меня с самым пристальным вниманием; должно быть, он знает по отдельности каждый мой волосок и помнит, сколько ресниц у меня на веках; мои ноги, руки, шею, щеки, пушок над уголками губ — все он осмотрел, все сравнил, все разобрал и после этого исследования, в котором художник помогал влюбленному, ему стало ясно как день (если день ясный), что я самая настоящая женщина, да к тому же еще его идеал, его тип красоты, его мечта наяву — изумительное открытие!
Оставалось смягчить меня и добиться, чтобы я пожаловала ему дар любовного милосердия, — тогда уж мой пол станет ему достоверно известен. Мы вместе играли в одной комедии, где я исполняла женскую роль, и это окончательно подвигло его на решение. Несколько раз я бросала ему двусмысленные взгляды и воспользовалась некоторыми местами в своей роли, напоминавшие наше с ним положение, чтобы поощрить его и подтолкнуть к объяснению. Потому что, хоть я и не питала к нему страстной любви, но все же он мне нравился настолько, что я не желала ему иссохнуть на корню от любви; и раз уж он первый с тех пор, как я преобразилась, заподозрил во мне женщину, справедливости ради мне следует просветить его в этом важном вопросе, и я решилась не оставить ему ни тени сомнения.
