— Разрази меня гром, Боб! Ну-ка убери корчажки!
Джентльмен, которого звали Боб, опустил ноги на пол, вытер о волосы ножик, которым только что резал ломтиками сыр, и огляделся.
Маленький голубоглазый мальчик с длинными золотистыми кудряшками стоял в дверях.
— Ну, входи, входи, девочка, — сказал Боб.
Вилли храбро переступил через порог.
— Я вам не девочка, — твердо сказал он. — Меня зовут Вилли Флинт, и я пришел сюда, чтобы повысить вам арендную плату.
— Ну, очень, конечно, любезно с твоей стороны, Вилли, — сказал джентльмен по имени Боб, — что ты пришел, чтобы это сделать, но мы этого не сделали бы даже под страхом смертной казни на электрическом стуле. Скажи, Вилли, это твои собственные волосики и катаешься ли ты на велосипедике?
— Не приставай к малышу, — сказал другой джентльмен, которого первый назвал Сэмом. — Мне кажется, он очень хороший мальчик. Послушай, Вилли, ты когда-нибудь слышал, какой звук получается, если бросить резинку на пол?
— Перестань дразнить малыша, — строго сказал Боб. — Он мне кого-то напоминает, — ах, простите меня за пущенную слезу, — ах, эти кудряшки, ах, эти глазки-незабудки. Скажи-ка, Вилли, только поскорее, дитя мое, не тяни душу, двести десять лет назад ты стоял…
— Да оставь ты его в покое, — сказал Сэм, нахмурившись, якобы недовольный поведением приятеля. — Вилли, не окажешь ли мне личное одолжение — не прольешь ли слезки на пол? Я просто изнываю от скуки, и твои слезки помогут мне забыть печаль и обрести радость.
— Мой папа очень болен, — сказал Вилли, храбро вступая в борьбу с просящимися наружу слезами, — и что-то нужно для него сделать. Прошу вас, добрые мои джентльмены, разрешите мне повысить арендную плату за эту контору, чтобы я мог вернуться домой и сообщить об этом отцу и чтобы ему полегчало.
— А, это пацан старика Флинта, — сообразил наконец Боб. — Почему он тебе не сделал лицо пошире, а? Скажи-ка, Вилли, насколько ты желаешь повысить арендную плату?
— А сколько вы платите сейчас?
— Десять долларов в месяц.
— Ну, скажем, будете платить по двенадцать, идет?
— Пусть будет пятьдесят, — сказал Сэм, зажигая сигару из черного табака, — за девяносто дней, а пока открой бутылочку пивка и вспрыснем сделку.
— Не пори чепуху, — сказал Боб. — Послушай, Вилли, почему бы тебе не повысить арендную плату до двадцати долларов? Так что беги сообщи об этом отцу, если хочешь ему добра.
— Ах, благодарю вас, — воскликнул Вилли и помчался домой с легким сердцем, что-то весело напевая.
Когда он прибежал домой, мистеру Флинту становилось все хуже и он что-то цедил сквозь зубы о десятидолларовой бумажке, которую дал жене.
— По-моему, у него не все в порядке с головой, — сказала миссис Флинт, заливаясь слезами.
Вилли подбежал к кровати отца и прошептал ему на ухо:
— Папа, папа, я поднял арендную плату за одну из твоих контор с десяти долларов до двадцати.
— Ты, мой сын? Молодчина! — сказал отец, положив ему на головку свою руку. — Да благословит Господь моего маленького мальчика.
Мистер Флинт погрузился в мирный сон, и, когда проснулся, лихорадки как не бывало. На следующий день он уже мог сидеть в постели, и теперь он чувствовал себя куда лучше. Но когда Вилли сообщил ему, чью именно ренту он поднял, мистер Флинт скончался в одночасье.
Увы, месье! Сколько в жизни бывает разочарований!
Мираж на холодной реке{41}
(Перевод Л. Каневского)
Владелец овцеводческой фермы отказался от спички и раскурил трубку от горящей головни. Мы были на рыбалке в Буффало и готовили себе ужин. Свежая жареная рыба, кофе, пшеничный хлеб, картошка и хрустящий на зубах бекон — не ужин, а объедение, от которого никто не откажется.
Мы расслабились и дружно поклонялись богине Никотинии. Луна освещала всю восточную часть неба и разливала белый мерцающий свет на темные воды реки. Буксир, словно призрак, медленно полз вниз по реке, оставляя за собой прозрачный серебристый след, и гнал мистический прибой далеко, к невидимым берегам, где почти бесшумно набегали волны. Комары сердито жужжали, не осмеливаясь перелетать через границы висевшего вокруг нас большого табачного облака. Упоительный свежий аромат исходил из лопающихся почек на деревьях и от полевых цветов. Мы сидели в ясной тени дубов и кипарисов и болтали, как обычно болтают почти все мужчины и женщины, когда Ночь, развязывающая языки, приходит на смену смиренно молчащему Дню.
Ночь виновата в рождении поэтов, в разбирательствах судебных дел по поводу нарушенного обещания, супружеской измене, за выболтанные секреты и скучные истории. Человек, который в лунную летнюю ночь не расскажет больше того, чего на самом деле знает, — большая редкость. Четверо из нас обладали определенным иммунитетом по отношению к лунному свету и розам, один из нас был достаточно молод, чтобы почувствовать сладостный эффект поцелуев Луны, которые она раздаривала темным верхушкам деревьев, воздушной перспективе дрейфующих, похожих на бухточки облаков, белых глазков цветочков кизила, проглядывающих из древесной темноты. Он все это замечал и высказывал свои мысли открыто, без сослагательного наклонения, прямо, а мы, уставшие от мира пассажиры, что-то ворчали ему в ответ, потягивая наши трубочки и сигары, отказываясь откровенничать по таким пустякам.
— Разве не красиво? — спрашивал молодой человек. — Небо похоже на купол какого-то волшебного храма, леса пропитаны насквозь тайной, а тишину нарушает лишь тихое дыхание природы.
— Мило, конечно, какие могут быть разговоры, — откликнулся страховой агент. — Но позвольте мне сказать вам, что я знал людей, которые разбрасывали микробов неизлечимых болезней вот по этой старой реке. Вы чувствуете, как с каждой минутой усиливается сырость? Никто не знает, что может произойти в следующую минуту. Особенно человек, обремененный семьей, которая зависит от него…
— Заткнитесь, — рявкнул аптекарь. — Если вам угодно поговорить на профессиональную тему, то порекомендуйте меня такому человеку. Мы совершаем эту вылазку ради удовольствия, и я не желаю ее портить трепом о бизнесе. Поговорите лучше о малярии, ведь еще есть две бутылки…
— Ну, вон куда хватили, чем же это лучше? — сказал адвокат. — Вы все твердите одно и то же до тех пор, покуда ваши мозги не сконцентрируются на чем-то другом. Давайте мне трибуну свидетеля, и я с нее поклянусь, что никогда не говорю о своем бизнесе за пределами конторы; если это не так, то гоните меня в шею из зала суда!
— Эта ночь, — сказал владелец овечьей фермы, — напоминает мне о той, когда я заблудился в лесу, идя вдоль Холодной реки. Это была та ночь перед тем утром, когда я увидал миридж…
— Что-что? Может, мираж? — сказал молодой человек.
— Нет, — ответил фермер, — это был не мираж, а миридж, причем самый реальный, который я когда-либо узрел. В этом было что-то весьма странное, и я часто об этом не рассказываю, но ведь когда видишь что-то экстраординарное, так и тянет высказаться, не так ли?
— Ну, валяй, — сказал аптекарь, протягивая руку за кисетом, — послушаем твою байку. Совсем немного осталось на свете вещей, которым современный человек не верит.
— Это случилось осенью восьмидесятого, — начал хозяин овечьей фермы, — когда я перегонял овец в графстве Ла-Саль. Поднялся сильный северянин, и ужасный гром рассеял мое стадо из полутора тысяч баранов. Пастух не смог с ними совладать, и они разбежались по всему чапарралю, этим густым зарослям кустарников. Я вскочил на свою лошадь и погнался за ними, и за целый день мне удалось согнать в одно место большую часть стада. Я встретил одного наездника, мексиканца, который сказал мне, что видел их «целую кучу» возле переправы Пало Бланко на Холодной реке. Я поехал в этом направлении и на закате очутился на равнине, где из-за густого кустарника не было ничего видно на расстоянии пятидесяти ярдов в любую сторону. В общем, я заблудился. Часа четыре или даже пять моя лошадка брела спотыкаясь по густой, сочной траве, шла то в одну, то в другую сторону и, кажется, понимала не больше меня, где она находится. К двенадцати часам я сдался, стреножил мою лошадку, а сам лег на седельное одеяло, чтобы отдохнуть до утра. Я, конечно, ужасно волновался за своих жену и ребенка, которые остались одни на ранчо, так как знал, что они будут до смерти напуганы моим долгим отсутствием. Ну, там, конечно, особенно опасаться было нечего, но вы же знаете, как эти женщины ведут себя, когда наступает ночь, особенно если на расстоянии десяти миль вокруг нет ни одного соседа.
Я проснулся на рассвете и, как только произвел оценку местности, сразу понял, где нахожусь. С того места, где я стоял, была видна дорога на Форт Эвелл, а на ее обочине стоял знакомый мне высохший вяз. Значит, я — на расстоянии около восемнадцати миль от своего ранчо. Я тут же вскочил в седло и когда бросил взгляд через Холодную речку в направлении дома, то увидал этот миридж. Все эти мириджи на самом деле какое-то чудо, просто удивительно. Мне в жизни приходилось их видеть раза три-четыре, не больше. Утро было туманным, кудрявые облачка, похожие на бухточки, также плыли по небу и в ложбинах тоже стоял туман. Я видел мой дом, мое ранчо, сарай для стрижки овец, забор, на котором висели седла, поленницу дров, топор, воткнутый в чурбан, — в общем, все, что было на моем дворе, я видел ясно-ясно, словно все это находилось от меня на расстоянии не больше двухсот ярдов, а я смотрел на все это через легкий утренний туман.
