— Ну, Джонни, — задыхаясь, выговорил Чарли, — он… он… такой… заведенный… — Крокер никак не мог отдышаться, — …ишь, стервец похотливый!
— А другим я его, кэп Чарли, и не видал, — ответил невысокий Гройнер. Повернувшись к двум черным помощникам, он распорядился: — Ну, парни, начали!
Один взялся за повод, другой схватил недоуздок. Чарли очень хотелось, чтобы Ричман, Уолли и все остальные заметили — он один справлялся со всхрапывающим жеребцом, которого впору сдержать только двоим. Крокер подошел к гостям. Он вдруг заметил, что все еще дышит натужно, а ведь прошел каких-то сорок-пятьдесят ярдов. Чарли глубоко вдохнул, расправив грудь. А все-таки у него получилось! Довел-таки зверюгу, и старым дурнем себя не выставил. Чарли казалось, будто частица мощи жеребца передалась ему.
Теперь оба животных, кобыла и жеребец, стояли в столбе света, а рядом с ними были Джонни, его закадычный друг Бонни и шестеро конюхов. Не только низкорослые австралийцы, но и высокие чернокожие конюхи выглядели песчинками на фоне двух огромных животных. У всхрапывающего и поигрывающего мышцами жеребца быстро набухал пенис. Он казался непомерно большим, темным и таящим в себе угрозу кожаным кнутом, свисающим между ног. Жеребец трубил, ржал, всхрапывал, демонстрируя свою силу.
Джонни встал по центру, жестикулируя, как дирижер симфонического оркестра — сначала в сторону жеребца, потом — кобылы.
— Так, Алонсо, заводи ее!
Трое конюхов в загоне начали вытеснять кобылу из закута. Вульва у кобылы продолжала сокращаться; путы на ногах замедляли шаг. Когда она вышла, конюхи развернули ее к жеребцу задом; кобыла беспокойно дергалась, трясла головой, шевелила подвязанным хвостом. Жеребец бесновался: раздувал ноздри, вращал безумными глазами, его огромное черное тело содрогалось в волнах вожделения. Конюхи едва удерживали животное. С гостей слетело показное равнодушие; даже Бичем Нокс и Вероника Такер, между которыми не было ничего общего, встали рядом — странники, загнанные бурей на необитаемый остров. Вожделение! Животная страсть! И жеребец, и кобыла каждый весили под тонну, раз в десять больше здоровяка Билли Басса и раз в пятнадцать больше любой женщины из этой кучки толстосумов, сбившихся гуртом на земляном полу племенного загона.
Кобыла начала показывать свой норов. Она не хуже жеребца понимала, что им предстоит. Конюхов, вцепившихся в ее недоуздок, мотало из стороны в сторону.
Джонни Гройнер с горящей на солнце бородой стоял между двумя животными, подняв руки вверх. Он показал на кобылу:
— Алонсо! Набрось на нее шлейку!
Алонсо, самый высокий из конюхов, наложил на верхнюю губу кобылы кожаный ремень и крепко затянул. Боль отвлечет лошадь, она будет меньше беспокоиться о том, что происходит сзади.
— Уилсон! Подними ей ногу! Да поднимай же!
Другой конюх нагнулся, ухватился за бабку передней ноги и оторвал копыто от земли, чтобы кобыла не скакнула вперед. Теперь Джонни Гройнер показал на жеребца:
— Так, парни… Сажайте его! Сажайте!
Вокруг громадного черного жеребца собралась целая команда. Двое, вцепившись в повод и недоуздок, держали голову Сая. Еще двое конюхов находились рядом с его задними ногами, по одному возле каждой. Бонни, стоявший сбоку, слегка пригнулся и вытянул руки вперед, наизготовку. Жеребца повели к кобыле; он заржал, всхрапывая и приседая. До кобылы оставалось уже немного, когда Джонни Гройнер выбросил правую руку с раскрытой ладонью вверх и закричал:
— Тпру-у! Тпру-у! Монтроуз, Льюис! Подложите под нее сено!
Двое бросились к бункерам вдоль стены и вернулись с охапками сена, которое стали подкладывать под брюхо кобылы. Ричман повернулся к Чарли и тихо спросил:
— Зачем это они?
— Жеребец слишком возбудился. Кобыла может не выдержать его веса и упасть.
Закончив с сеном, помощники снова встали по местам. Джонни Гройнер глянул на команду, обступившую кобылу, и вытянул руку ладонью вверх:
— Она готова?
Алонсо кивнул.
Гройнер глянул в сторону жеребца и, вытянув другую руку ладонью вверх, спросил Бонни:
— Он готов?
Бонни кивнул.
Невысокий Гройнер вскинул руки и тут же резко опустил их, как будто взмахнул крыльями. И отдал команду:
— Пошли! Сажайте его! Сажайте! Сажайте!
Обступившие жеребца конюхи изо всех сил сдерживали его, подводя к щели пульсирующей вульвы, которая теперь подмигивала часто-часто. Гройнер — Алонсо:
— Живей! Живей! Смотрите, чтобы она не пошатнулась.
Потом — Бонни и остальным, державшим жеребца:
— Ну, парни, пошли! Пошли! Пошли!
Кобыла расставила задние ноги, ее вульва широко раскрылась, животное почти присело. Ноги у кобылы подкосились, она перестала бороться, полностью раскрывшись. В этот момент Гройнер с ярко сверкавшей на солнце рыжей бородой, с раскинутыми руками-крыльями резко хлопнул ладонями — раздался громкий шлепок. Жеребца отпустили. Конюх, державший переднюю ногу кобылы, опустил ее. Жеребец попятился и присел. Его голова с дикими глазами, раздувшимися ноздрями и оскаленными зубами, его мощная шея, передние ноги, широкая грудь — все поднялось; огромный жеребец, казалось, встал на цыпочки, вознесшись над целым миром. Невысокий Бонни нырнул прямо под брюхо жеребца. Удар — жеребец обрушился на спину кобылы и выдвинул огромный пенис в сторону ее разверстой вульвы. Земля закачалась под ногами Чарли и его гостей, пробрав их до самого нутра! Планеты сошли с орбит! Вожделение! Животная страсть! Просто безумная! Все сметающая на своем пути!
Сила удара была так велика, что кобылу потянуло вперед. Она напряглась, пытаясь удержаться. Ее брюхо вдавило в охапки сена, заскользившие вместе с животным. На мгновение показалось, что Бонни раздавило между кобылой и жеребцом или жеребец размозжил его копытами, обрушиваясь на кобылу. Джонни Гройнер подбежал и, встав сзади кобылы, позвал:
— Бонни! Бонни!
Показался Бонни. Обеими руками он обхватил огромный пенис жеребца, в неистовой горячке искавший вагину. Для Бонни пришло время действовать. Он, как направляющий, должен был навести пенис в канал кобыльей вагины. Толчок сильных задних ног — и туша весом в две тысячи фунтов протащила обоих, и жеребца, и человека, по земляному полу; Бонни пришлось несколько раз переступить, удерживая равновесие, а голова его исчезла между пахами обоих животных.
Гройнер продолжал выкрикивать:
— Ниже, Бонни! Ниже! Ниже и… вверх! Вверх!
Бонни напрягся, в последний раз проверяя, чтобы пенис был направлен под нужным углом, и мощным толчком ввел его в вагину.
— Толкай! — закричал ему Гройнер. — Да толкай же! Вот так! Вот так! Давай! Медленно! Вот так!
Трое конюхов что было силы уперлись в землю и заскользили, толкая кобылу — трое маленьких буксиров, примостившихся под самым брюхом, у самого жезла страсти жеребца, и содействующих громоподобному, невероятной важности акту совокупления.
Жеребец уже ничем не напоминал того великолепного чистокровного коня, царственного правителя всего животного мира, который совсем недавно приседал на задние ноги и трубил. Его передние ноги, благодаря которым он всего несколько лет назад изящной рысью летел по беговой дорожке и пришел первым, теперь неуклюже свисали с обеих сторон кобыльей спины — нелепые, бесполезные, рудиментарные конечности. Огромной шеей и выпученными глазами жеребец теперь напоминал какое-то безумное существо, он снова и снова кусал кобылу за шею. Однако его зубы погружались в кожаную попону. Если бы не попона, жеребец в порыве страсти изжевал бы шею до мяса. Мощный круп коня, этой поэмы в движении, обеспечивший ему славные победы на беговой дорожке… теперь этот великолепный двигатель сбавил обороты до одиночных, спастических, конвульсивных толчков, слепо повинуясь животной страсти. Вся мускулатура, буграми вздымавшаяся под разгоряченной черной шкурой, освещенной столбом света, да и сама шкура, каждая унция громадной, весом в тонну туши, стоившей три миллиона долларов, — все это в конечном счете свелось к удовлетворению животной страсти. В то время как проводник страсти, австралийский эльф, голыми руками наводил охваченный любовной горячкой пенис в раскрытую вагину, целая армия лилипутов суетилась вокруг туши, подталкивая ее, а низенький рыжебородый дирижер размахивал руками. Обоих, человека и животное, протащило двадцать… тридцать… сорок футов по земляному полу загона в мощном проникающем импульсе страсти.
Скольжение вдруг остановилось, исступленные толчки прекратились; жеребец вздохнул и хрипло застонал — нечто среднее между всхрапом и жалобным ржаньем. Скорее все-таки последнее, если вспомнить те замысловатые увертюры, которые совсем недавно заполняли все пространство. Жеребец соскользнул с кобылы. Его передние ноги, съезжая, показались еще более нелепыми. Конь весь выдохся, он был полностью опустошен. Несмотря на свои огромные размеры, он вдруг лишился сил. Один из конюхов взял его за недоуздок, но даже это было лишним. Животное никуда не рвалось, не стремилось убежать. Пенис коня, мгновение назад всесильный жезл, все еще оставался набухшим, однако теперь это было нечто черного цвета, уродливое и искривленное, склизкое, источавшее семя и кобылью смазку. Пенис скорее напоминал мокрую дубинку, комковатый и узловатый сук. Вдруг на глазах у изумленной публики конец пениса начал раздуваться. Он все набухал и набухал, пока не приобрел форму гриба, огромного, ядовитого, черного гриба с длинной, хрящеватой, черной ножкой. Гриб на огромной ножке устало свисал. Огромное животное, стоявшее на всех четырех ногах, с опущенной головой, выглядело неживым. Своей походкой оно напоминало дряхлого мула. Конюх уводил жеребца, и тот даже не оглянулся на кобылу. Ни разу. Ни кивка, ни поворота головы, ни вздоха или сентиментального всхлипа, обращенного к существу, которое всего несколько мгновений назад владело каждой клеточкой его тела.
