С тяжелой головой Кэрол плелась за сумрачными Кэлибри вдоль балаганов. Она шепнула Кенникоту:
— Давай подурачимся! Прокатимся на карусели и попробуем поймать золотое кольцо.
Кенникот подумал и спросил Кэлибри:
— А что, не остановиться ли нам и не покататься ли на карусели?
Кэлибри подумал и спросил жену:
— Не хочешь ли прокатиться на карусели?
Миссис Кэлибри улыбнулась выцветшей улыбкой и вздохнула:
— Ах, нет, меня это не очень интересует, но вы можете пойти и попробовать.
Кэлибри заявил Кенникоту:
— Нет, нас это не очень интересует, но вы можете пойти и попробовать.
Резюме Кенникота было не в пользу дурачества:
— Попробуем в другой раз, Кэрри!
Она уступила. Стала присматриваться к городу. И убедилась, что, проехав от Главной улицы Гофер-Прери до Главной улицы Джоралмона, она не сдвинулась с места. Те же двухэтажные кирпичные бакалейные лавки с вывесками над тентами; та же одноэтажная деревянная швейная мастерская; те же гаражи из огнеупорного кирпича; та же прерия в конце широкой улицы; те же лица, не знающие, позволяют ли им приличия съесть на улице сандвич с колбасой.
К девяти вечера Кенникоты были уже в Гофер-Прери.
— Тебе как будто жарко, — сказал Кенникот.
— Да.
— Джоралмон — оживленный город, ты не находишь?
Она не выдержала:
— Нет! Я нахожу, что это куча золы.
— Что ты, Кэрри!
Это доставило ему огорчений на целую неделю. Энергично скобля ножом тарелку в погоне за кусочками свинины, он каждый раз поглядывал на жену.
I
«Кэрри умница. Она взбалмошная, но это пройдет. Только бы она поскорее поборола это в себе! Она никак не возьмет в толк, что врач, практикующий в таком маленьком городишке, не может заниматься высокими материями и тратить все свое время на хождение по концертам и чистку ботинок. (Но это вовсе не значит, что он не мог бы заниматься всякими учеными штуками и искусствами с таким же успехом, как другие, будь у него на это время)». Так рассуждал про себя доктор Уил Кенникот, улучив как-то на исходе дня свободную минуту у себя в приемной. Он сел, сгорбившись, в кресло с высокой спинкой, расстегнул ворот рубашки, заглянул в отдел хроники на последней странице «Журнала Американской медицинской ассоциации», отложил журнал и откинулся назад, засунув большой палец правой руки в пройму жилета, а левой поскребывая затылок.
«Честное слово, она все-таки здорово рискует! Я думал, она постепенно поймет, что я не хочу быть салонным фатом. Она говорит, что мы стараемся ее переделать. Наоборот, это она старается переделать меня из солидного доктора в дурацкого поэта с социалистическим галстуком! С ней бы удар сделался, если бы она знала, сколько женщин были бы рады приласкаться к «милому Уилу» и утешить его, стоило бы мне только глазом моргнуть! Есть еще дамы, которые считают, что их добрый знакомый довольно привлекателен. Конечно, хорошо, что со времени женитьбы я перестал бегать за женщинами, но… провалиться мне, если я иногда не чувствую желания улыбнуться какой-нибудь девушке, достаточно разумной, чтобы принимать жизнь такой, как она есть, какой-нибудь немочке, которая не стала бы толковать все время о Лонгфелло, а просто взяла бы меня за руку и сказала: «Ты устал, милый! Отдохни и не разговаривай!»
«Кэрри воображает, что замечательно разбирается в людях. Учит нас. А сама еле-еле знакома с городом. Да ведь она прямо сошла бы с ума, если бы узнала, как весело может проводить здесь время человек, не считающий нужным сохранять верность жене! Но я верен ей! По правде сказать, при всех ее недостатках здесь и даже во всем Миннеаполисе нет никого красивее, честнее и умнее ее. Ей бы быть художницей, писательницей, артисткой какой-нибудь. Но раз уж она поселилась здесь, она должна с этим считаться. Она хороша — о да! Но холодна. Она просто не знает, что такое страсть. Она и не подозревает, как тяжело человеку из плоти и крови без конца притворяться удовлетворенным, когда он чувствует, что его только терпят. Мне изрядно надоело сознавать себя чуть ли не преступником только потому, что я нормальный мужчина. Она и к поцелуям-то моим стала совершенно равнодушна… Ну что ж…»
«Пожалуй, я выдержу и это, как выдерживал все в годы учения, когда мне приходилось кое-как перебиваться, и потом, когда я только начинал здесь врачебную практику. Но не знаю, долго ли я еще смогу покорно оставаться чужим в своем же доме!»
Он выпрямился, так как вошла миссис Дэйв Дайер. Она упала в одно из кресел, задыхаясь от жары.
— А вот это мило, Мод! — произнес он. — Где ваш подписной лист? В пользу кого вы ограбите меня на этот раз?
— У меня нет никакого подписного листа, Уил. Я к вам как к врачу.
— Как так?.. А «христианская наука»? Вы отказались от нее? Какое же будет следующее увлечение: «новая мысль» или спиритизм?
— Нет, я не отказалась.
— Это прямо удар для прочих сестер, что вы обращаетесь к врачу!
— Дело не в этом. Просто вера во мне еще недостаточно крепка. А, кроме того, вы так умеете успокаивать, Уил! Как мужчина, а не как врач. Вы такой сильный, спокойный.
Он сидел на краю стола, без пиджака, в расстегнутой жилетке, с золотой цепочкой, тянувшейся по рубашке. Согнутые в локтях, сильные руки были засунуты в карманы. Он с интересом прищурился и слушал ее мурлыканье. Мод Дайер была неврастенична и крайне религиозна. Она уже порядочно поблекла. Фигура у нее была нескладная: роскошные бедра, красивые руки, но толстые ноги и тело, округленное не там, где надо. Однако у нее была великолепная молочно-белая кожа, глаза, полные жизни, блестящие каштановые волосы и прекрасная линия шеи.
Свой шаблонный вопрос: «Что же у вас неладно, Мод?» — он произнес с необычайным участием.
— У меня постоянно сильные боли в спине. Я боюсь, не вернулось ли то заболевание, от которого вы меня когда-то лечили.
— Есть какие-нибудь определенные признаки?
— Н-нет… но лучше бы вы меня осмотрели.
— Ерунда! Не вижу в этом надобности, Мод. Откровенно говоря — мы ведь старые друзья, — я считаю, что ваше недомогание в значительной степени воображаемое. Право, я не советую вам подвергать себя исследованию.
Она покраснела и стала смотреть в окно. Он почувствовал, что не вполне владеет своим голосом.
— Уил, — быстро повернулась она к нему, — вы всегда говорите, что у меня воображаемые болезни. Почему вы не хотите отнестись ко мне серьезно? Я читала статью об этих новых невропатологах, там говорится, что многие «воображаемые» болезни — да, да, а также и настоящие! — это так называемые психозы и против них женщинам предписывают перемену образа жизни для того, чтобы они, поднявшись на высший уровень…
— Стоп! Стоп! Погодите! Не валите в одну кучу «христианскую науку» и психологию. Это две совершенно разные выдумки. Вы бы еще примешали сюда социализм! И вы туда же, словно Кэрри, с этими вашими психозами! Ей-богу, Мод, я мог бы болтать о неврозах и психозах, о торможениях и комплексах не хуже любого мошенника-специалиста, если бы мне за это платили, если бы я жил в большом городе и если бы у меня хватало нахальства брать с пациентов столько, сколько берут эти ловкачи. Если бы специалист-невропатолог ограбил вас на сто долларов за совет и велел бы вам уехать от воркотни Дэйва в Нью-Йорк, вы послушались бы, чтобы не пропали даром ваши сто долларов! Но меня вы знаете, я ваш сосед, вы видите меня, когда я подстригаю свой газон, и поэтому считаете меня самым заурядным врачом; и если бы я предложил вам: «Поезжайте в Нью-Йорк», — вы бы с Дэйвом хохотали до упаду и сказали бы: «Ну и заважничал же Уил! Что это он напускает на себя?»
По существу же вы правы! У вас совершенно ясно выраженный случай подавления половых инстинктов. Они и буйствуют в вас. Вам нужно уехать от Дэйва, попутешествовать, да, и ходить побольше на всякие дурацкие собрания «новой мысли», и «бахай», и «свами», и какую еще галиматью вы найдете. Я знаю это не хуже вас. Но как я могу дать вам такой совет? Дэйв примчится сюда и спустит с меня шкуру! Я согласен быть домашним врачом, пастором, адвокатом, водопроводчиком, кормилицей, но уговаривать Дэйва раскошелиться… извините! Слишком тяжелая работа по такой погоде. Так-то вот, поняли, моя милая?.. Пожалуй, к дождю эта жара…
— Что вы, Уил, ведь он никогда не даст мне денег, если об этом заговорю я сама. Да он никогда и не отпустит меня. Вы знаете Дэйва: он веселый и щедрый в обществе и держится молодцом при проигрышах, но дома так цепляется за каждый цент, что от этого камень и тот взбесится. Мне приходится воевать с ним за каждый доллар.
— Еще бы мне не знать, но это ваше дело, милая, уломать его! Мне он просто не позволил бы вмешиваться.
Кенникот подошел и похлопал ее по плечу. За окном, за пыльной сеткой от мух дремала Главная улица, оттуда глухо доносилось только нетерпеливое потрескивание стоящего автомобиля. Гостья взяла сильную руку доктора и прижала ее к своей щеке.
