— Вот беда какая, — еще удрученнее пробормотал Петре. — Что ж ты наделал, Тодерицэ…
Крестьянин уставился на Петре, а потом и на остальных с удивлением, которое постепенно переходило в возмущение и гнев. Давно не бритая щетина на его скуластом лице топорщилась, маленькие, глубоко запавшие глаза налились кровью и сверкали, как два горящих уголька на сильном ветру. Он заревел, точно разъяренный зверь, судорожно переступая с ноги на ногу, будто касался босыми пятками раскаленного железа, заикаясь и захлебываясь от бешенства:
— Ну и что с того, что померла?.. А как же моя баба померла молодой с голоду, а я не мог ее даже к дохтуру отвезти? Хоть какой мироед почесался из-за того, что померла баба Тоадера Стрымбу? Я и сейчас еще должен и мужикам и попу за похороны, дети голодные сидят, а земли ни клочка нет, да и сил моих больше нету! Работаю так, что хребет ломит, и все одно детишек кормить нечем… А вы еще недовольны, что я отправил ее на тот свет. Надо было нам наброситься на нее всем миром и плюнуть на эту падаль, которая с жиру бесилась и приехала сюда, чтоб не оставлять нам землю, а отдать своим же живоглотам… Только я их всех вырежу, кого только встречу, зарублю топором… чтоб не осталось и следа господ, чтоб изничтожить всех до единого!
Тоадер размахивал топором над головой, а его хриплый голос будто рвался из треснутой трубы:
— Достаточно мы терпели да мучились… Все! Хочу теперь отвести душу!.. Напьюсь господской кровушки, а не то нутро у меня сгорит!
Он рубанул топором по окну усадьбы. Стекла и рама разлетелись вдребезги. Толпа, тотчас заразившись его разрушительной яростью, тоже бросилась, вооружаясь чем попало, ломать и крушить все вокруг. Жена Думитру вопила и рвала на себе волосы, дрожа за свои вещи. Тем временем Иляна вбежала в дом, чтобы своими глазами увидеть, что случилось с Надиной. Павел Тунсу с самого начала нацелился на автомобиль. Он нашел в сарае заступ и принялся бить им по машине, злясь, что не может уничтожить ее быстрее. Увидев наконец, что он пробил бак для бензина, Тунсу отбросил заступ, вырвал из-под стрехи охапку сена, свернул в жгут, пошарил по карманам, нашел спички, осторожно поджег сено, чуть подождал, пока оно разгорелось ярким пламенем, и лишь тогда бросил его под машину, в натекшую лужу бензина. Голубоватый огонь охватил весь автомобиль, взвился к гонтовой кровле и скользнул на чердак, набитый сеном. Через несколько секунд все хозяйственные пристройки окутались огромной тучей дыма, откуда, бешено извиваясь, вырывались желтые языки пламени.
— Горит!.. Горит!.. — с дикой радостью завопили вокруг.
— Ух, как согревает душу! — заорал Тоадер Стрымбу. Лицо его заливал пот. Он метнулся к пылающему зданию, словно собираясь кинуться в огонь.
Петре растерянно застыл у террасы, глядя, будто во сне, на метавшуюся по двору толпу. Лишь немного спустя он увидел, что Матей Дулману тоже не двинулся с места.
— Пошли, Петрикэ, вынесем барыню из дому, а то доберется до нее огонь, и большой будет грех, коли сгорит ее тело в пламени.
— Твоя правда, дядюшка Матей, — поспешно согласился Петре. — Народ-то совсем обезумел!
Как раз в эту минуту из обреченного дома вышла Иляна, неся на руках Надину, покрытую белой простыней.
5
Редакция «Драпелула» была как в трауре. Придя туда в четверг утром, к десяти, Титу не застал даже Рошу за его знаменитым письменным столом, заваленным газетами. Правда, Титу сказали, что Рошу уже заходил, совсем недавно ушел и просил передать, что через полчаса вернется.
Херделя пришел в редакцию позднее обычного, потому что, выполняя обещание, данное накануне Григоре Юге, заходил по дороге в министерство внутренних дел к Модряну, чтобы узнать, не слышно ли чего об уезде Арджеш. Но там ничего не знали. Впрочем, накануне вечером Григоре Юга разговаривал по телефону с префектурой Питешти, и ему сообщили, что префект Боереску как раз объезжает уезд и вернется лишь к ночи, что пока у них все спокойно, никаких беспорядков нет, хотя опасность бунта весьма велика, так как в соседнем уезде Телеорман царит настоящее безумие. Титу разыскивал Григоре всю вторую половину дня и лишь вечером нашел его у Пределяну. Григоре извинился и шутливо добавил, что если Титу хочет его непременно разыскать, то поиски следует начинать с дома Пределяну, где он проводит теперь больше времени, чем у себя. Херделя улыбнулся — он уже успел заметить, что частые визиты Григоре объясняются не только дружбой с Пределяну, но и красивыми глазами Ольги Постельнику.
Гогу Ионеску он встретил в тот же день после обеда. Гогу тоже звонил в Питешти. Несмотря на все попытки Еуджении его успокоить, он был очень подавлен, на глаза его то и дело навертывались слезы, тяжкое предчувствие терзало душу.
Титу постарался так распределить свое время, чтобы возвратиться домой к шести, к приходу Танцы. Девушка явилась точно в назначенное время, они обнялись и даже, радуясь встрече, чуть всплакнули. Важные дела, о которых она предупреждала в своей записке, оказались не такими уж важными. Женикэ разошелся с госпожой Александреску на третий день после переезда Титу. Это не он потребовал отказать Титу от квартиры, а так решила сама госпожа Александреску. Ей понадобилась комната для Мими, которую окончательно выгнал муж. Госпожа Александреску устроила страшный скандал, прибежала к ним и мерзко со всеми бранилась, даже кричала на Танцу, обвиняя ее в том, что она валялась с ее жильцом, но все-таки Женикэ решительно порвал со скандалисткой и сразу же обвенчался с дочерью помощника директора. Вел он себя, как настоящий рыцарь, категорически опровергнув все, в чем ее обвиняли… Титу с искренним интересом выслушал эти новости и потому, что их рассказывала Танца, и потому, что все, что касалось девушки, его глубоко интересовало и волновало. Растрогавшись, он объявил, что будь он мало-мальски обеспечен, то женился бы на ней хоть завтра, но и теперь, что бы ни было, они должны навечно принадлежать друг другу. В знак торжественного обета впредь, вместо всех прочих нежных слов, он будет называть ее: «Моя невеста»…
— Пришел, малыш? Браво! — воскликнул Рошу, увидев уткнувшегося в газеты Титу. — Значит, все!.. После обеда у нас будет новое правительство!
Он полистал несколько газет и продолжал:
— Видел, как наши уважаемые друзья сразу перевели стрелку?.. Теперь уже никто не говорит о священной борьбе крестьян. Теперь мужики — лишь нарушители общественного порядка, против которых необходимо применить самые энергичные репрессии. Все это я тебе предсказывал еще три недели назад, не так ли? А очень скоро ты увидишь, как они пустят в ход пушки, чтобы потопить в крови ту самую «священную борьбу», которую еще вчера прославляли. Да ты и сам должен был заметить. Они трезвонили о «священной борьбе» и о том, что «не должна пролиться ни одна капля румынской крови», только до вчерашнего дня, то есть до того часа, когда обрели уверенность в том, что дорвались до власти. А это означает, что они умышленно и без малейшего зазрения совести подожгли всю страну. Разорение родины не имеет для них никакого значения, заинтересованы они лишь в одном — захватить власть, пусть даже в разоренной стране… Ничего другого не скажешь, малыш, они омерзительны! Я лично политикой не занимаюсь, и мне совершенно безразличны все партии с их так называемыми идеологиями, но эти просто отвратительны и страшны!
Телефонный звонок оборвал возмущенную тираду Рошу.
— Алло!.. Да, да, «Драпелул»! Кого? Господина Херделю? Да, он здесь… Пожалуйста!
Гогу Ионеску спрашивал, нет ли каких-нибудь новостей, ибо сегодня он уже не смог связаться с Питешти. Титу пообещал, что прямо от Модряну зайдет к нему.
— Вот так и выходит — бедные люди мечутся и страдают из-за того, что эти господа решили любой ценой захватить власть! — продолжал Рошу, будто телефонный звонок еще подстегнул его. — А сколько народу еще будет страдать, сколько крови еще прольется! Ведь они будут убивать крестьян так же бесстыдно, как подстрекали их к бунту! Больше того, я тебя уверяю, что они отыщут и подстрекателей беспорядков. Уж конечно, не министра, провозгласившего необходимость «священной борьбы». Нет, мой милый! Они обвинят тебя, меня, какого-нибудь учителя или священника, не входящего в их партию, какого-нибудь социалиста…
Их снова перебил телефон. Григоре Юга позвонил, что зайдет за Титу, чтобы вместе с ним пойти в министерство внутренних дел. После этого Рошу еще полтора часа обрушивал на голову покорного собеседника всю свою политическую мудрость.
Хотя Модряну в связи со сменой правительства был предельно задерган, он, однако, принял Григоре Югу чрезвычайно любезно, напомнил ему о встрече в поезде, о болтовне Рогожинару и только после этого сообщил, что сегодня утром из Питешти поступило телефонное сообщение: ночью крестьяне подожгли какую-то усадьбу на юге уезда, не то Руджиниту, не то Руджиноасу, точно разобрать было невозможно, так как префект, который звонил лично, был сильно взволнован, заикался и невнятно выговаривал слова. Модряну добавил, что, пытаясь получить более подробные сведения о положении в уезде Арджеш, он час назад вызывал по телефону Питешти и снова разговаривал с префектом. Тот сказал, что телефонная и телеграфная связь с югом уезда случайно или умышленно повреждена, так что он не располагает пока никакими дополнительными сведениями. Может быть, удастся что-либо узнать от нарочных. Префект прибавил также, что сообщение о поджоге усадьбы в Руджиноасе он передал на основании телефонного сообщения из Костешти, но сам он склонен видеть в этом неуместную, бестактную шутку, ибо как раз этой ночью он возвратился из тех краев и констатировал, что там царит образцовый порядок.
