— Ваш префект личность весьма почтенная, но наделен чрезмерным оптимизмом! — закончил, улыбаясь, Модряну.
Григоре Юга сердечно поблагодарил его. Еще минуты две потолковали о смене правительства. Юга сообщил, что на должность префекта уезда Арджеш будто бы намечается кандидатура его друга — адвоката Балоляну. Он, по крайней мере, слышал это от самого Балоляну. Модряну, конечно, знал адвоката и считал, что тот был бы идеальным префектом, особенно в нынешние трагические времена…
По дороге Григоре Юга сказал Титу, что, если Балоляну действительно назначат, он, Григоре, обязательно поедет в Амару вместе с новым префектом. Судьба отца его страшно тревожит. Остановившись на тротуаре против Национального театра, Григоре посмотрел на часы и горестно вздохнул:
— Половина первого… Господи боже, что происходит сейчас в Амаре?
6
Еще до полудня вся Амара узнала, что натворили те, кто ушел с утра в Леспезь и Глигану. Разумеется, переходя из уст в уста, события весьма раздувались. Уже рассказывали, будто бунтовщики оскопили не только Аристиде, но и старого Платамону, жену его зарубил топором какой-то мужик из Глигану, а бухарестскому адвокату вырезали язык и прогнали из деревни босиком, в одних подштанниках. В Леспези будто бы все мужики надругались над красавицей барыней, потом Тоадер Стрымбу свернул ей шею, как цыпленку, и бросил в огонь, а Павел Тунсу забил до смерти шофера-немца… Но крестьяне возвращались в село по одному, по двое, а не гурьбой, как отправились в путь, и потому их возвращение прошло почти незамеченным. Один только Павел Тунсу прошел, гикая и горланя, как сумасшедший, а Тоадера Стрымбу будто бы видели с увесистой торбой на плече, которая, как стало кое-кому известно, была битком набита золотыми монетами и драгоценностями, похищенными из комнаты убитой барыни.
Староста Правилэ оставил сегодня в канцелярии секретаря, а сам сидел дома. Он знал, что происходит в деревне, но решил ни во что не вмешиваться. Ему стало известно, что кое-кто из сельчан намеревается жестоко избить его и даже поджечь дом в отместку за давние обиды и притеснения. Потому-то он и счел благоразумным дать мужикам перебеситься. Зачем рисковать жизнью и состоянием, если народ совсем свихнулся?.. Власти быстренько вправят мужикам мозги, и тогда те горько раскаются. Но до тех пор для него одна возможность: сидеть тихо и никуда не высовывать носа, иначе его растерзают.
Секретарь Кирицэ Думитреску, скучая один в пустой канцелярии, позвал к себе обоих стражников и судачил с ними о событиях. Он презрительно осуждал зверства мужиков и полностью становился на сторону помещиков, так как считал, что тоже принадлежит к господам. На письменном столе он пристроил перед собой зеркальце и, болтая, то и дело в него заглядывал, чтобы полюбоваться своей персоной или поправить воротничок и галстук…
Возвращаясь утром из Руджиноасы, после разговора со старым барином, по дороге от усадьбы до жандармского участка, староста повздорил, правда, по-дружески, с Боянджиу. Каждый пытался свалить на другого полицейские обязанности по поддержанию порядка в селе. Расставаясь, Правилэ заявил, что он умывает руки, потому что все равно ничего сделать не в силах. В ответ унтер выругался, проклиная все и вся, кисло заметил, что жандармов ценят только в беде, и в заключение пригрозил:
— Вы меня не бесите, не то всех перестреляю, как ворон, мать вашу, мужичье немытое!
Боянджиу для виду куражился, но в действительности душа у него ушла в пятки. Он хотел, пока суд да дело, хоть немного передохнуть, потому что прошлой ночью его разбудили, едва он успел задремать, и теперь он буквально валился с ног. Но отдохнуть ему не удалось. Битый час он ругался с Дидиной и поколотил бы ее, не вмешайся капрал. Потом он узнал, что ватага мужиков ушла в Леспезь, конечно, не с добрыми намерениями. Затем стали поступать вести о том, что мужики натворили. Наконец, заявился Лазэр Одудие, приказчик арендатора Козмы Буруянэ, и испуганно доложил, что вокруг усадьбы околачиваются какие-то люди и он боится, как бы они не подожгли дом…
Еще до этого, закончив перебранку с женой, Боянджиу провел что-то вроде военного совета со своими четырьмя жандармами. Было решено, что их слишком мало и потому они должны делать вид, будто не замечают беспорядков, которые уже произошли или произойдут в соседних селах. Да и в самой Амаре они закроют глаза на мелкие нарушения, как, впрочем, уже поступают последние несколько дней, с тех пор как народ взбеленился. Однако они энергично воспрепятствуют грабежам и поджогам. В случае необходимости все жандармы участка выступят в полном вооружении, чтобы произвести более сильное впечатление. Винтовки заряжать заранее они не будут, а для устрашения толпы зарядят их на глазах у мужиков. Если же, упаси бог, дойдет до того, что Боянджиу вынужден будет приказать открыть огонь, первый залп жандармы дадут поверх голов, и только если это не поможет, выстрелят в толпу. До тех пор никто не должен покидать участка, все должны быть в боевой готовности и иметь под рукой все необходимое, включая оружие.
— Эх, Одудие, Одудие, — ответил Боянджиу приказчику, — вы до того храбрый народ, что, как увидите, что двое мужиков промеж себя толкуют, вам уже мерещится революция.
— Я, господин унтер, с людьми сейчас никак не справлюсь! — смиренно признался Лазэр Одудие. — Вы-то уж делайте, что хотите, но только я обязан был вам доложить, чтобы потом, когда господа вернутся, меня не винили, почему я не сберег их добро…
Позднее унтер послал жандарма Богзу, парня расторопного и дошлого, разведать обстановку. Богза принес вести еще похуже. Саму усадьбу пока не тронули, но грабеж идет вовсю. Мужики в открытую растаскивают мешками и корзинами кукурузу, фасоль, пшеницу, все, что попадает под руку. В дележе участвуют без шума и многие крестьяне из Вайдеей. Все амбары были взломаны еще ночью. Один из батраков рассказал ему, что злее всех сами стражники, они, дескать, и подбили мужиков на грабеж. Будто бы и Одудие сговорился с мужиками, — пусть творят, что им заблагорассудится, в амбарах, хлевах и конюшнях, лишь бы оставили в покое усадьбу. А теперь он почуял, что мужики подбираются и к барскому дому, хотят пустить красного петуха или просто разграбить, и потому пришел докладывать. Правда, народу там немного, каждый забирает, что хочет, и уходит. Но вот на площадке перед корчмой толпится человек пятьдесят, если не больше, и они там то ли так лясы точат, то ли заговор какой замышляют.
Боянджиу нахмурился. Выходит, мужичье не унимается. Несмотря на это, он предусмотрительно решил пока не вмешиваться. Раз люди не безобразничают у него под носом, зачем их ожесточать?
Не прошло и получаса, как жандарм, стоявший во дворе, вбежал в комнату унтера и, еле переводя дух, доложил:
— Пожар, господин унтер!.. Усадьба горит!
Боянджиу испуганно выскочил во двор. Да, со стороны усадьбы Козмы Буруянэ валили густые клубы дыма. Теперь уже нельзя было бездействовать. Боянджиу отдадут под суд, если узнают — а узнают непременно, — что жандармы палец о палец не ударили, даже когда мужики подожгли барский дом. Он отдал несколько приказаний и сам поспешно стал собираться, в то время как Ди-дина причитала, в отчаянии ломая руки:
— Поберегись, Сильвестру, поберегись, как бы тебя там не убили!
Боянджиу был спокоен. Он взял себя в руки, так как прикинул, что и теперь не произойдет ничего страшного. Надо только пройтись с патрулем, чтобы напомнить о своем существовании. Он не будет ожесточать крестьян, наоборот, постарается их успокоить, просто не обратит внимания на то, что здесь явный поджог, а поступит так, будто имеет дело с самым обыкновенным пожаром… Зато позднее, когда мужики утихомирятся, он уж поговорит с ними по-другому, рассчитается со смутьянами.
У корчмы на перекрестке, откуда дорога вела к барской усадьбе, вся улица была запружена толпой. Унтер, во главе четырех жандармов, приближался к ней медленным шагом, приветливо, чуть ли не с улыбкой глядя на всех, стремясь сразу же показать, что у него нет враждебных намерений. Крестьяне молча смотрели на них с тем кажущимся равнодушием, с каким обычно смотрят на незнакомых прохожих. Только когда жандармы подошли вплотную, они расступились, но лишь настолько, чтобы дать им возможность с трудом протиснуться сквозь толпу. Боянджиу шутливо спросил:
— Что ж это вы, ребята, не даете нам пройти?
— А зачем проходить-то? Сгорит и без вас! — насмешливо крикнул кто-то.
Унтер-офицер притворился, что не понял насмешки, и, задержавшись в толпе, пояснил:
— Что усадьба горит, я вижу, но только мы должны выполнить свой долг! Может, ты, Серафим, иначе скажешь? — добавил он, обращаясь к Серафиму Могошу, стоявшему прямо перед ним с мрачным, неприступным видом.
Могош пожал плечами, но ничего не ответил. Вместо него отозвался Трифон Гужу:
