День был хороший, во всяком случае ясный: пушистые облака прикрывали солнце, и легкая дымка, не похожая, однако, на промозглый сырой туман, окутывала холмы синевой. Пока Шерли была занята своими посетителями, Каролина уговорила миссис Прайор надеть шляпку, накинуть летнюю шаль и отправиться с нею на прогулку к узкому концу лощины.
В этом месте кустарник и дубняк становились гуще, противоположные склоны долины сближались, образуя лесистый овраг. По дну его весь в пене и брызгах бурно стремился фабричный ручей; подрывая крутые берега, он продирался сквозь узловатые древесные корни, журчал и перепрыгивал с камня на камень. Здесь, всего в полумиле от фабрики, царило глубокое уединение, оно ощущалось и в тени девственной чащи, и в пении птиц, для которых эта чаща была родным домом. Здесь не было протоптанных тропинок; свежесть лесных цветов и трав говорила о том, что по ним редко ступала нога человека; густые кусты шиповника выглядели так, словно они набирали бутоны, расцветали и увядали под ревнивой охраной безлюдья и тишины, как красавицы в гареме султана. Здесь можно было увидеть и нежную лазурь колокольчиков, и жемчужно-белые головки каких-то других скромных цветов, рассыпанных в траве, как созвездия по небу.
Миссис Прайор любила тихие прогулки; она всегда избегала проезжие дороги, выбирая окольные и уединенные тропинки, однако предпочитала не ходить одна, потому что испытывала безотчетный страх перед возможной встречей с докучливыми людьми, которые могли рассеять все очарование ее одиноких блужданий. Но с Каролиной она ничего не боялась. Когда суета людских жилищ оставалась позади и она вместе со своей единственной юной спутницей углублялась в спокойное царство Природы, в душе и всем облике миссис Прайор происходила поистине чудесная перемена. С Каролиной — и только с Каролиной — она словно сбрасывала некое бремя, лицо ее прояснялось и мысли избавлялись от пут; с нею она бывала весела, а временами даже нежна; с нею охотно делилась своими знаниями, опытом, и только тогда можно было представить себе, какую жизнь она прожила, какое образование получила, как развит ее ум и как чувствительна душа.
В тот день, например, во время прогулки миссис Прайор заговорила со своей спутницей о птицах, распевавших на деревьях; она припоминала их названия, описывала привычки и некоторые их особенности. Фауна и флора Англии, видимо, были ей хорошо знакомы. Она узнавала каждый цветок, попадавшийся им у тропинки; нежные растеньица, ютившиеся среди камней или в трещинах старых оград, растеньица, которые Каролина раньше просто не замечала, получали в устах миссис Прайор название и определение; чувствовалось, что она очень хорошо изучила природу английских полей и лесов.
Достигнув верхнего конца оврага, спутницы присели рядышком на серый замшелый камень на склоне крутого зеленого холма. Миссис Прайор огляделась и заговорила об окружающем их пейзаже, припоминая, каким он был много лет назад. Она говорила о том, как здесь все изменилось, и сравнивала эти места с другими частями Англии. В ее описании бессознательно проявлялось тонкое романтическое чувство, тяга к прекрасному, но порой и к обыденному, а ее способность сравнивать дикость природы и возделанные поля, великое с мелким, придавала ее речи прелесть рисунка, очаровательного в своей безыскусственности.
Каролина слушала ее с видимым удовольствием, и это ненавязчивое, почтительное внимание благотворно влияло на мысли и чувства ее спутницы. Видимо, миссис Прайор, с ее холодной непривлекательной внешностью, с ее застенчивыми манерами и необщительностью, редко приходилось встречать у тех, кого она сама могла бы полюбить, такое чувство искренней симпатии и почтительного восхищения. Ее, несомненно, радовало сознание того, что юная девушка, к которой она сама, судя по взволнованному лицу и глазам, инстинктивно тянулась всем сердцем, тоже испытывает к ней дружеское расположение и смотрит на нее как на свою наставницу. Наклонившись к девушке и отводя с ее лба светло-каштановую прядь, выбившуюся из прически, миссис Прайор проговорила с несколько большим чувством, чем обычно себе позволяла:
— Надеюсь, нежный ветерок с холмов пойдет вам на пользу, дорогая Каролина. Мне бы хотелось, чтобы на этих щечках заиграл румянец; или вы всегда так бледны?
— Когда-то у меня были румяные щеки, — улыбаясь, ответила мисс Хелстоун. — Помню, года два назад из зеркала на меня смотрело другое лицо и круглее и розовее. В молодости, — добавила эта восемнадцатилетняя девушка, — все мы бываем беспечны и жизнь нам кажется безоблачной.
— Неужели, — продолжала миссис Прайор, усилием воли преодолевая мучительную застенчивость, которая даже сейчас не позволяла ей касаться тайн чужой души, — неужели в вашем возрасте вам уже приходится заботиться о будущем? Поверьте мне: не стоит этого делать! Пусть завтрашний день сам заботится о себе.
— Вы правы, милая миссис Прайор, и не будущее меня волнует. Огорчения настоящего бывают порой так тяжелы, — слишком тяжелы! — что я хотела бы избавиться от них больше всего на свете.
— Это… огорчения настоящего… это… ваш дядя… может быть, не… вам трудно понять… он не ценит…
Миссис Прайор так и не удалось закончить свою бессвязную фразу; она не решалась спросить, неужели мистер Хелстоун слишком суров к своей племяннице, но Каролина ее поняла.
— О, это пустяки! — ответила она. — У нас с дядей все хорошо, мы никогда не ссоримся, он меня не бранит, и даже строгим я его не назову. Порой мне хочется, чтобы хоть кто-нибудь на свете меня любил, однако это не относится к моему дяде. В детстве я, наверное, чувствовала бы себя очень одинокой, но слуги были ко мне добры, а со временем безразличие людей и нам становится безразлично. Дядя вообще недолюбливает женщин и бывает любезен только с дамами, которых встречает в обществе. Он измениться не может, да я и не хочу, чтобы он менялся, во всяком случае по отношению ко мне. Если бы он сейчас вдруг стал со мной нежен, это, наверное, меня бы огорчило и испугало. Но знаете, миссис Прайор, как живут в нашем доме? Время идет, часы проходят за часами, я что-то делаю, но я не живу! Я влачу существование. Я так редко радуюсь жизни! С тех пор как вы и мисс Килдар приехали сюда, я стала… я хотела сказать «счастливее», но это было бы неправдой.
Каролина примолкла.
— Почему неправдой? Разве вы не любите мисс Килдар?
— Я очень люблю Шерли. Я люблю ее и восхищаюсь ею, но все сложилось так мучительно для меня, что теперь, по причинам, которые я не могу объяснить, мне хочется уехать отсюда и забыть все.
— Вы как-то мне говорили, что хотите стать гувернанткой, однако я тогда же, если помните, не одобрила вашу мысль. Я сама была гувернанткой большую часть своей жизни, и самой большой удачей я считаю знакомство с мисс Килдар: ее способности и ее прекрасный характер сделали мою службу приятной и легкой. Но в молодости, еще до замужества, мне пришлось пройти через самые суровые и жестокие испытания. Я бы не хотела, чтобы моя… Я бы не желала, чтобы вы испытали что-либо подобное. Мне пришлось наняться в семью с непомерными претензиями. Все члены ее считали себя аристократами, верили в свое умственное превосходство и полагали, что в них «явлены все христианские добродетели», — что в душе у них горит свет обновления, а разум их дисциплинирован и непогрешим. Мне сразу дали понять, что я им «не ровня», а потому не могу рассчитывать «на их благосклонность». От меня даже не пытались скрывать, что считают меня «обузой и помехой». Я скоро заметила, что мужчины смотрят на меня, как на отщепенку, которой «запрещено оказывать обычные знаки внимания, как прочим женщинам», и которая, однако, «все время путается у них под ногами». Женщины в свою очередь ясно давали мне понять, что я им в тягость. Слуги не скрывали, что презирают меня, хотя я до сих пор так и не знаю почему. Мне говорили о моих воспитанниках: «Как бы они вас ни любили и как бы ни был глубок ваш интерес к их жизни, вы не можете стать друзьями». Мне указывали, что я «должна жить одна и никогда не преступать незримую, однако твердо определенную границу между мной и моими нанимателями». Я вела в этом доме замкнутую, трудную жизнь, лишенную радостей. Страшная подавленность, постоянное чувство одиночества и обособленности, вызванное таким отношением ко мне, со временем сказались на моем здоровье, и я заболела. Хозяйка дома холодно заметила тогда, что я просто «жертва уязвленного тщеславия». Она намекнула, что, если я не постараюсь избавиться от «неугодного богу недовольства», не перестану «роптать против божественного предначертания» и не научусь относиться к своему положению с должным смирением, разум мой «разобьется» о скалу, которая уже погубила многих мне подобных, — о скалу уязвленного самолюбия, и что я, по-видимому, окончу свои дня в приюте для умалишенных. Я не стала возражать миссис Хардмэн, — это было бы бесполезно, однако ее старшей дочери я однажды высказала свои мысли. На это она мне ответила: «Конечно, в положении гувернантки есть свои неприятные стороны, иногда ей приходится трудно, но так и должно быть!» Она проговорила это с таким видом, что до сих пор, вспоминая, я не могу удержаться от улыбки. Затем она продолжала: «Я не вижу причин, не знаю способа, да и желания не имею что-либо изменять, ибо это противно всем нашим английским традициям, привычкам и правилам. Гувернантки, — заметила она, — всегда должны находиться в своего рода изоляции; это единственное средство удерживать их на известном расстоянии, как того требуют приличия и порядки английского дома».
