– Вы из Вашингтона?
– Да, я был в Вашингтоне.
– Большинство поездов попало туда только на следующий день.
– Знаю, мне посчастливилось, а другие поезда занесло снегом на двое суток.
– Да, буран был нешуточный.
Весь день Борей пробушевал,
Неся с собою дождь и шквал,
И только к вечеру с заката
Прорвалось солнце, мглой объято… —
скромно опустив глаза, продекламировал док Бингэм.
– Богатая у вас память, что вы можете читать стихи наизусть без запинки.
– Да, сэр, мне думается, что память свою я могу без неподобающего самохвальства назвать обширной. Будь это природным даром, мне оставалось бы только краснеть и хранить молчание, но, поскольку это плод сорокалетнего изучения лучшего, что есть в мировой эпической, лирической и драматической литературе, я надеюсь, что, обращая на это внимание людей, я некоторым образом способствую тем, кто подобно мне стоит на путях к просвещению и самоусовершенствованию.
Внезапно он обернулся к Фейни.
– Молодой человек, не хотели бы вы прослушать обращение Отелло к венецианскому сенату?
– С удовольствием, – весь вспыхнув, ответил Фейни.
– Вот случай для Тедди сдержать слово относительно борьбы с трестами…
– Голосование фермеров великого Северо-Запада будет, уверяю вас…
– Какой ужас, это крушение экстренных поездов, пущенных к празднествам.
Но док Бингэм уже приступил к делу:
Почтенные, знатнейшие сеньоры
И добрые начальники мои.
Что дочь увез у этого я старца —
Не выдумка; не выдумка и то,
Что я на ней женился…
– Уж поверьте вы мне, они ничего не добьются законами против трестов. Нельзя таким образом ограничивать свободу личности…
– Да, но ведь прогрессивное крыло республиканской партии старается оградить как раз свободу отдельных предпринимателей.
Но док Бингэм стал в позу, заложив одну руку за борт жилета, а другой описывал широкие округлые жесты:
Я груб в речах; к кудрявым фразам мира
Нет у меня способности большой.
Нет потому, что этими руками
И с семи лет до нынешнего дня
На бранной ниве я привык работать…
– Голосование фермеров, – пронзительно прервал его говоривший, но Никто уже его не слушал. Поле битвы осталось за доком Бингэмом.
Изо всего, что в мире происходит,
Я говорить умею лишь о войнах,
Сражениях, вот почему теперь,
Здесь, говоря за самого себя,
Едва ль сумею скрасить дело…
Поезд стал сбавлять скорость. В затихающем шуме движения голос дока Бингэма зазвучал неестественно громко. Фейни почувствовал, как спина его ткнулась в спинку сиденья, затем шум разом затих, где-то послышался звон колокола, а над ухом тошнотворный шепот дока Бингэма:
– Джентльмены, здесь у меня имеется в виде отдельных выпусков полное и бесцензурное издание одного из классических произведений мировой литературы, знаменитый «Декамерон» Боккаччо, который вот уже четыре века олицетворяет пикантный юмор и рискованное остроумие.
Он вытащил из отвисшего кармана кипу маленьких книжек и стал с нежностью перебирать их.
– Просто из чувства дружбы я готов поделиться с теми из вас, кого они заинтересуют… Вот, Фейни, возьмите их и, если кто-нибудь спросит, имейте в виду, что они стоят по два доллара книжка. Мой молодой друг поможет вам распределить их… доброй ночи, джентльмены.
И он ушел, а поезд снова тронулся, и Фейни 46 оказался с книжками в руках посредине раскачивающегося вагона, и подозрительные взгляды курильщиков буравили его со всех сторон.
– Покажите-ка, – сказал наконец маленький человечек с оттопыренными ушами, сидевший в дальнем углу. Он раскрыл книгу и с жадностью принялся читать. Фейни все стоял посредине вагона, обмирая от стыда. Он мельком видел, как за дымными извивами блестели белки у человечка, скосившего глаза от сигары на книгу. Его оттопыренные уши слегка порозовели.
– Изрядно приперчено, – сказал человечек, – но два доллара – это слишком дорого.
Фейни, едва сознавая, что говорит, промямлил:
– Онии нне ммои, сэр, я, право, не знаю…
– Ну да ладно, черт с ним… – Человечек запихнул двухдолларовую бумажку в ладонь Фейни и снова принялся читать. Когда Фейни пустился в обратный путь, у него оставалось две книги на руках и было шесть долларов в кармане. На полдороге к своему вагону он встретил кондуктора.
Сердце у него так и замерло. А тот кольнул его острым взглядом, но не сказал ни слова.
Док Бингэм сидел на своем месте, опустив голову на ладонь и закрыв глаза, и, казалось, дремал. Фейни скользнул мимо него и уселся рядом.
– Сколько продал? – не открывая глаз, спросил док Бингэм. Он говорил уголком рта и странным хриплым голосом, какого Фейни еще от него не слышал.
– Шесть монет заработал… Бог мой, и напугал же меня по дороге кондуктор… Как взглянет…
– Ну, кондукторов ты предоставь мне и помни, что нет ничего преступного в распространении творений великих гуманистов между торгашами и менялами этой оставленной Богом страны. Ты бы лучше передал мне получку.
Фейни хотел было напомнить про обещанный доллар, но док Бингэм уже снова завел свою шарманку:
…Когда бы
За каждым ураганом наступало
Спокойствие такое – пусть бы ветры
Ревели так, чтоб даже смерть проснулась,
И пусть суда взбирались бы с трудом
На горы вод, не ниже гор Олимпа…
Они долго отсыпались в Сагино, и за обильным завтраком док Бингэм прочитал целую лекцию о теории и практике книготорговли.
– Я очень боюсь, что на тех окраинах, куда мы собираемся проникнуть, – говорил он, проглотив три печеных яйца и дожевывая сдобную булочку, – очень боюсь, что там деревенщина еще доселе жаждет больше всего Марии Монк[29].
Фейни не знал, что это за Мария Монк, но спрашивать ему не хотелось. Он пошел вместе с доком Бингэмом на извозчичий двор Хаммера нанимать фургон и лошадь. Потребовалась долгая перебранка между фирмой «Искатель истины и K°» и администрацией извозчичьего двора Хаммера, чтобы определить вознаграждение за наем рессорного фургона и дряхлой пегой клячи, на крестец которой впору было шляпу вешать. И только к вечеру, навалив за сиденье груду свертков, они выбрались из Сагино спустились в дорогу.
Был по-весеннему свежий день. По серебристо-голубоватому небу серыми кляксами ползли нависавшие облака. Пегая упрямо придерживалась шага, хотя Фейни то и дело хлестал вожжами по запавшему крупу и щелкал языком, покуда во рту не пересыхало. При первом ударе пегая пускалась вскачь, но сейчас же переходила в неровную рысцу, а минуту спустя – в шаг.
Фейни чертыхался и понукал, но никак не мог заставить пегую удержаться хотя бы на мелкой рысце. Тем временем док Бингэм сидел рядом с ним, сдвинув широкополую шляпу на затылок, покуривая сигару и разглагольствуя о католической и протестантской религиях.
– Надо тебе сказать, Фениан, что отношением к ним просвещенного человека всегда будет – «Проклятие на оба ваших дома»… Сам я пантеист… Но даже пантеисту… есть-пить нужно, отсюда – Мария Монк.
Лицо им обожгли первые капли дождя, льдистого и колкого, словно град.
– По такой езде я схвачу воспаление легких, и это будет твоя вина, ты ведь говорил, что справишься с лошадью… Вот что, сворачивай вон на ту ферму слева. Может быть, они позволят нам поставить фургон и лошадь в сарай или в амбар.
Свернув проселком к серой ферме и огромному серому амбару, стоявшим подле сосновой рощи немного в стороне от дороги, пегая тотчас перешла на шаг и стала тянуться к пучкам свежей травы, пробивавшейся по обочинам канавы. Фейни хлестнул ее вожжами, пихнул в круп ногой – она не шевельнулась.
– О, чтоб ее, давай сюда вожжи.
Док Бингэм с размаху стегнул ее по ушам, но в ответ она только повернула голову и поглядела на обоих, показывая зеленоватую пену непрожеванной травы на длинных желтых зубах. Фейни почудилось, что она над ними надевается. Припустил дождь. Они подняли воротники. Скоро ледяные струйки побежали Фейни за шиворот.
– Слезай и веди, чтоб ее, эту проклятую образину… Веди под уздцы, если не умеешь править, – захлебывался слюною док бингэм.
Фейни соскочил с козел и довел лошадь до задних ворот фермы; вода протекала ему в рукав от кулака, зажавшего уздечку.
– Добрый вечер, мэм.
Док Бингэм уже вылез из фургона и кланялся выглянувшей из дому маленькой старушке. Он стоял возле нее на крылечке, укрываясь от дождя под навесом.
– Вы, надеюсь, ничего не имеете против, если я на время дождя помещу свой фургон у вас в сарае. У меня там ценный и легко подверженный порче товар и, на беду, нет брезента…
