— Дяденька, мне в салоне не нравится. Я не хочу там ехать.
— Ты только на ноги свои погляди. На ноги. У тебя весь носок в крови. Ну ты и отчаянная!
Преодолев длинный подъём, экипаж приблизился к пункту отправки.
— Дяденька, можно я здесь сойду?
Кандзо посмотрел на обочину и на пожухлой траве увидел пару белых туфелек.
— Ты что, и зимой в белых ботинках ходишь?
— Да нет, просто я сюда летом попала.
Обула туфельки и ушла-улетела, словно белая цапля, в свой исправительный дом на горе.
[1926]
«Проходите. Видите, что с ней сталось? А как она хотела ещё раз увидеть вас!»
Тёща торопливо провела его в комнату. Люди, находившиеся у постели его покойной жены, разом обернулись к нему.
«Посмотрите на неё», — тёща стала стаскивать белое покрывало с лица покойной.
Неожиданно для самого себя он произнёс: «Подождите. Можно я попрощаюсь с ней один? Можно я останусь с ней наедине?»
Её родители и братья с сёстрами восприняли его просьбу с пониманием. Они тихонько покинули комнату и закрыли дверь.
Он снял покрывало.
Лицо покойной выражало предсмертную муку. Щёки запали, из полуоткрытого рта торчали зубы. Они были какого-то мертвенного цвета. Жизнь ушла из её век, зрачки как бы прилипли к ним. На лбу застыло смертельное страдание.
Какое-то время он сидел неподвижно, глядя на это ужасное лицо сверху вниз. Потом вытянул дрожащие руки и попытался сомкнуть её губы. Но как только он отнял руки, насильно закрытые челюсти снова развалились. Он снова попытался сомкнуть их. Никакого толку. Он проделывал эту операцию множество раз. Единственным результатом было то, что жёсткие складки вокруг рта несколько разгладились. Он ощутил, как на кончиках пальцев собирается страсть. Он гладил её лоб — пытался стереть с лица смертельное напряжение. Ладони стали тёплыми.
Теперь он снова сидел без движения и смотрел на изменившееся лицо.
Вошли мать жены и её младшая сестра. «Вы, должно быть, устали в поезде, поешьте чего-нибудь, а потом отдохните… Что это?» Мать вдруг заплакала. «Человеческая душа — это такая страшная загадка. Моя дочь не могла умереть полностью — до тех пор, пока вы не вернётесь. Как странно! Вы только разок посмотрели на неё — и теперь её лицо стало таким спокойным. Всё стало хорошо. Теперь ей стало хорошо».
Сестра жены посмотрела в его полубезумные зрачки своими чистыми глазами неземной красоты. И зарыдала.
[1925]
Он выписался из больницы, когда цвели павлонии.
Дверь на веранду второго этажа кофейни была открыта. Возле неё стоял бой в новёхонькой белой униформе.
Левую руку, лежавшую на столике веранды, приятно холодил мрамор. Правой он подпёр щёку. Локтем опёрся о балюстраду. Его глаза жадно впитывали в себя прохожих. Те бодро шествовали по мостовой в энергичном свете уличных фонарей. Веранда была расположена низко. Казалось, возьми трость — и сможешь стукнуть прохожего по голове.
— В городе и в деревне всё разное, даже лето по-другому чувствуется. Ты так не думаешь? Крестьянин вряд ли ощутит наступление лета только по тому, как изменилось уличное освещение. В деревне трава и деревья всё время меняются. А вот здесь, в городе, только человек меняет цвет своей одежды. Посмотри, вон сколько людей идёт — и все в летнем. Так вот они создают лето.
— Антропогенное лето. Неплохо.
Так он беседовал с женой и вспоминал запах павлонии, проникавший в палату. Он закрыл глаза и тут же погрузился в мир, где были одни ноги. Клетки его мозга превратились в каких-то странных насекомых в форме ног, насекомых, которые ползали по его миру.
Конфузливо смеющиеся женские ноги, переступающие через какой-то предмет. Предсмертные ноги, испуганные и как будто одеревеневшие. Ноги лошади, растущие из худой промежности. Напружиненные ноги, в которых затаилась страшная сила — тупые и толстые, сработанные словно из жира освежёванного кита. Вытянутые ночные ноги нищего калеки. Скрюченные ноги младенца, только что вступившие на путь, начинающийся между ног матери. Усталые, как сама жизнь, ноги служащего, бредущие домой после получки. Ноги, переходящие вброд реку и омытые от ступней до бёдер чистой водой. Решительные, как отутюженная складка на тонких брюках, ноги, ищущие любви. Недоуменные ноги девочки: ещё вчера они косолапили своими повёрнутыми друг к другу ступнями, а теперь они хотят, чтобы твоё лицо улыбалось им с нежностью. Ноги, по ляжкам которых бьёт тяжёлый кошелёк в кармане. Злобно смеются ноги бывалой женщины, а на лице — приветливая улыбка. Ноги дома — босые и покрытые застывшим потом. Соблазнительные ножки актриски — вчера они принадлежали преступнице, а сегодня — праведнице. Ноги певца на высоких каблуках поют о брошенной ими женщине. Ноги, полагающие, что грусть — тяжела, а радость — легка. Ноги спортсмена, ноги поэта, ноги ростовщика, ноги аристократки, ноги пловчихи, ноги студента. Ноги, ноги, ноги…
И вот, наконец, ноги его жены.
На переломе от зимы к весне его мучили боли в коленях. Правую ногу пришлось ампутировать. Вот почему и преследовали его на больничной койке эти видения. Вот почему и полюбил он эту кофейню, откуда он мог обозревать оживлённую улицу. Веранда служила для него подобием подзорной трубы. С жадностью наблюдал он мостовую, по которой, сменяя друг друга, шествовали здоровые пары ног. Их мерная поступь завораживала его.
«Я впервые понял, что это значит — жить без ноги. Как хорошо в начале лета… Я так хочу выписаться из больницы и попасть в наше кафе именно в это время», — говорил он жене, глядя на белые цветы магнолии. «Сама подумай: лучшее время для ног — это начало лета. Именно тогда поступь городского человека — самая уверенная и мягкая. Нужно бы мне выписаться до того, как отцветёт магнолия».
Сидя на веранде, он оглядывал всякого прохожего с любовной нежностью.
— И ветерок такой чудесный — будто первый раз в жизни его ощущаю.
— Сейчас как раз лето и начинается. Никто больше не надевает тёплого белья, всё вчерашнее — уже в кладовке.
— Это не так важно. Главное — это ноги, походка.
— Ну что ж, хочешь, я спущусь вниз и пройдусь перед тобой?
— Нет, это не то. Ты же сама сказала, когда мне отрезали ногу, что теперь из двух человек у нас получился один, но с тремя ногами.
— Ты говоришь, что начало лета — самое лучшее время. Теперь ты доволен?
— Помолчи лучше. А то не слышно шагов на улице.
Он напряг слух — пытался втянуть в себя драгоценные звуки шагов ночного города. Закрыл глаза. И тут же звуки шагов проникли, пролились в него — словно капли дождя упали в озеро. Его уставшее лицо разгладилось, просветлело, обрадовалось.
Но вскоре радость исчезла. Потом его лицо как-то позеленело, и он открыл глаза больным человеком.
— Ты не понимаешь. Все люди — калеки. По шагам слышно, что у каждого чего-то не хватает.
— Да, может быть. Может, и так. Наверное, оттого, что сердце у нас только с одной стороны.
— Звуки шагов такие болезненные не только из-за ног. Если прислушаться, поймёшь — это тяжесть на душе. Тело клонится к земле и горюет, потому что обещает похороны души.
— Да, наверное, ты прав. Не только в ногах дело, здесь есть что-то ещё. Как на это дело взглянуть… В общем, ты, как всегда, говоришь о нервах.
— Да послушай же! Все эти уличные шаги — медицинский диагноз. Все инвалиды — вроде меня. У меня отрезали ногу, я вернулся, чтобы насладиться звуками шагов здоровых ног, я ничуть не желал обнаружить у людей какие-то там болезни. Я совсем не хотел впасть в депрессию. Нужно во что бы то ни стало избавиться от неё. В деревню, что ли, поехать? Может, хоть там души и тела здоровы. Может, хоть там мне удастся услышать шаги пары здоровых ног.
— Ерунду какую-то говоришь. Иди лучше в зоопарк — там у каждого по две пары.
— Что ж, ты права. Лапы у зверей и крылья у птиц — это действительно здорово, звуки природы — прекрасны.
— Да я же пошутила!
— Как только человек встал на ноги, болезни души стали одолевать его. Вот поэтому-то и звук людских шагов так нехорош.
У него было лицо человека, душа которого лишилась ноги и подпоры. Жена помогла ему сесть в машину. Шуршание шин подхватило калеку, больная душа жены отозвалась в нём. Придорожные фонари раскачивались, словно яркие цветы наступающего лета.
[1925]
Славные сельские традиции стали забываться. Деревню захватила волна варварства. Дело было в небольшой деревеньке, где жили те, кто принадлежал к «касте отверженных». Там действовало «Общество Всеобщего Равенства», выступавшее за отмену всяческой дискриминации.
Дошло до того, что девушки из этой спецдеревеньки назначили самым обычным японским подросткам встречу возле здания начальной школы. Яркие наряды девушек привели тех в возбуждение. Особенно распаляла их воображение Сумико. Она и стала яблоком раздора.
