И в десятый раз вынесенное им в семинарии решение, его верность церкви и обетам священства заставили его ответить: да.
Но все его естество, его сердце, его воображение, не раз изведанные им юношеские порывы с их упоительной прелестью упрямо нашептывали ему: нет.
XIII
Взятые у баронессы книги Васарис прочел еще до поездки к шлавантскому батюшке. Эта поездка помогла ему окончательно сформировать идеальный образ священника, которому он должен был следовать. В свете этого идеала книги баронессы казались ему предосудительными и греховными. Они казались чем-то вроде мирской отравы, способной заразить душу молодого ксендза всяческими недугами, отвратить от предметов духовных и увлечь житейской суетой. Это были несколько современных романов со множеством откровенно изображенных эротических сцен и сборник стихов Тетмайера.
Ничего подобного Васарис до сих пор не читал. С необъяснимо-тревожным чувством проглотил он одну за другой эти книги, упрекая и оправдывая себя, страшась их греховной, как ему казалось, страстности и в то же время подчиняясь пылкой фантазии и юношескому любопытству. Он упрекал себя, как священник и оправдывал, как поэт, ибо это была литература, а Тетмайер — даже крупный поэт. И, забывая о своем сане, он пленялся необычной смелостью этого поэта, четкостью его образов, силой изобразительных средств и заражался вызываемыми им чувствами, которые по большей части были посвящены женщине — предмету страстной любви и нежности, желаний и стремлений.
Но Васарис нашел здесь и мрачную поэзию разочарования. Она, словно какой-то демон, покоряла его своей мятежностью, все разрушающей силой отрицания, манила во мрак ночи, в дальние миры, куда не дано вступать священнику. В скорбных «Прелюдиях» Васарис обнаружил чувства, которые освещали трепетным блеском его внутреннее состояние, мысли и настроения. Иногда, прохаживаясь по своей комнате, он читал вслух эти стихи, перефразируя особенно близкие ему места:
Отбросим личину, которая душит.
Надели ее, чтобы люди не смели
Копаться в душе нашей. Мы одиноки,
И можем отбросить презренную ложь.
Да, мы таковы. Нас ничто не тревожит,
Нет в мире для нас ничего дорогого.
Мы чувствуем только усталости бремя,
Иронии горечь, презрение и страх.
После беседы с шлавантским батюшкой и долгих размышлений о призвании и об идеалах священника в душе у него остался какой-то горький осадок, который не давал ему покоя. Он вспоминал тогда и твердил вслух другие строки из «Прелюдий»:
Я скрою тоску под насмешкой холодной,
И жалкая горечь отступит, поверьте,
Пред стойкостью твердой, она мне поможет
Найти в своем сердце презрение к смерти.
Но где же мне взять исполинские силы,
Чтоб крылья меня унесли в поднебесье
Сквозь черную ночь этой будничной жизни?
Что ждет меня там, и к чему мои песни?[132]
Благодаря своей женской опытности или интуиции баронесса поступила как хороший психолог, когда посоветовала Васарису жить веселее и руководствоваться правилом погони за наслаждениями, если он хочет стать хорошим ксендзом. Если бы он не воздвиг перед собой недостижимый идеал совершенного священника, если бы он радовался тому, что предоставляла ему жизнь, то не стал бы долго терзаться из-за чтения книг, не стал бы упрекать себя из-за сердечных порывов и увлечений. Он бы просто сказал: раз интересно, я и читаю, раз нравится, я и увлекаюсь. Весьма возможно, что, настроившись на такой лад, он со временем стал бы каноником или прелатом, а заодно и знаменитым поэтом. Но он поставил над своей совестью грозного судью — идеал, и с тех пор его внутренняя жизнь пошла конвульсивными прыжками от падений к раскаянию и терзаниям.
Через некоторое время он опять пошел в усадьбу, потому что надо же было вернуть взятые книги. Но ему хотелось и повидать баронессу. Красивая аристократка успела вытеснить из сердца Васариса образ Люце. Виноват ли он, если госпожа Бразгене далеко, а баронесса здесь же, рядом. Наконец виноват ли он в том, что развивается и мужает, что пробудившая его юношеское чувство женщина не может больше соперничать с другой, вдохнувшей в него надежды, которыми он еще не смеет окрылиться?
Кроме того, на Васариса, знавшего лишь непрерывные метания и душевные мучения, притягательно действовали беспечность и юмор баронессы, ее безоблачное расположение духа, самоуверенность и уравновешенность. И хотя в иные минуты он намеревался избегать встреч с баронессой, как некогда с Люце, но намерения этого не исполнил: сердце ведь всегда умеет обмануть и самый мудрый разум и самую твердую волю.
Баронесса встретила его, как старого доброго знакомого — дружески, даже с оттенком фамильярности. В этот раз она не сидела за работой в библиотеке и была не в пеньюаре, а в обычном платье, так как собиралась погулять в саду. Из-за прихода гостя она не отказалась от прогулки, а предложила ему пойти вместе. Она должна показать ему один редкий вид осенних цветов.
— И потом вы должны ближе познакомиться с бароном, как полагается настоящему другу дома, — добавила она с улыбкой.
Они зашли к нему в кабинет, но барон сидел за какими-то старинными картами и планами, найденными им в архиве имения, и не захотел отрываться от них. Госпожа Соколина тоже была чем-то занята в своей комнате, так что они пошли вдвоем.
Стоял прекрасный солнечный октябрьский день. Дорожки сада пестрели от густо устилавших их листьев. Баронесса шаловливо отшвыривала их ногами, а самые красивые подбирала для букета. Деревья почти оголились, и солнце беспрепятственно светило сквозь ветви исполинских лип.
— Знаете, ксендз, я ничуть не жалею, что провожу осень в этом захолустье. Дела наши сложились так, что мы вынуждены прожить здесь и ноябрь. И это к лучшему. В Ривьеру раньше чем в декабре приезжать не стоит. Зато уж успею вам порядком наскучить, — будете меня помнить. Но вы не будьте ни трусом, ни педантом; приходите в любые дни и часы, когда только вздумается.
— Спасибо, госпожа баронесса, но обязанности не позволяют мне часто посещать вас. Теперь мы с настоятелем остались только вдвоем, и работы прибавилось. Потом вообще некоторым может показаться странным…
— …что вы со мной флиртуете? Ну, милый ксендз… простите, как ваше имя?
— Людас.
— Ну, милый ксендз Людас, разве только вам и придет в голову подобная мысль. Вы совсем незнакомы с обычаями общества. У нас добрые друзья считают своим долгом хотя бы через день заглянуть ко мне поздороваться, и это вовсе не значит, что они флиртуют или заискивают. А вы придете на минутку раз в две недели и уже опасаетесь… Что тут может показаться, если несколько заброшенных судьбой в эту глушь интеллигентных людей стараются поддерживать друг с другом знакомство и обмениваться мыслями?! Мы с вами не монахи-траписты!
— Конечно, сударыня, — нерешительно сказал Васарис, — но для нас, духовных, существуют иные нормы поведения. Мы должны избегать всякого соблазна.
— Вы меня оскорбляете, милостивый государь! — изумленно воскликнула баронесса. — Неужели вы воображаете; что я покушаюсь на вашу невинность? Ха-ха-ха!.. Когда так, извольте идти домой. Я не хочу брать на совесть судьбу вашей души.
Васарис окончательно смутился и не находил слов, чтобы выбраться из затруднительного положения. Баронессе стало жалко его, и она звонко рассмеялась:
— Господи, какой вы еще ребенок, ксендз Людас! Прямо зло берет, как подумаешь об этих святошах — духовных наставниках: сами навеселятся в молодости, а потом вбивают в головы юнцам такие вот узкие взгляды и делают из них, прошу прощения, карикатуры. Знаете, кто вы такой, ксендз? Вы способный, даже талантливый молодой человек, у которого впереди целая жизнь и сотни разных возможностей. Вы можете стать поэтом, писателем, литератором, можете стать прелатом или епископом, — и все равно вам необходимо хоть сколько-нибудь познакомиться с жизнью. Или вы рассчитываете просидеть в четырех стенах своей комнаты от юности до гробовой доски? Но ведь это абсурд! В кого вы превратитесь, ксендз Людас?
Васарис слушал ее и думал: «Она говорит то же самое, что говорила когда-то Люце. Та вообще была редкая девушка, а эта — многоопытная барыня. Откуда у них взялись такие сходные мысли? Вероятно, если объективно рассмотреть мое положение, так оно и получается…»
Баронесса продолжала говорить, а его сопротивление все ослабевало, и суровое, аскетическое настроение постепенно таяло, как снег под весенним солнцем. Снова оживали юношеские стремления, тоска по миру, по женщине и желание узнать эту увлекательную, не изведанную им жизнь, о которой баронесса говорила, как о чем-то неизбежном.
