Когда поезд ушел, они потаились еще, а шутом проскользнули в ворота и дальше на улицу. Наконец, они были в Москве.
Про столицу они только слыхали, но в ней никто из Болдыревых не бывал, кроме Маланьи, которую мальчикам предстояло теперь разыскать. Они шли не спеша. Все их здесь удивляло.
Тот, кто в Москве давно не бывал, также ей удивлялся бы, но по-особому. За последние годы каждую зиму и весну, и каждое лето и осень, менялась Москва, и каждый раз бывала она сама на себя не похожа, на ту стародавнюю, какою ее долгие годы знали и представляли, изображали. Ход революции, все повороты ее, новая жизнь сверху и донизу ее переворошили, и самый город, стоявший века, и с ним его обитатели, как бы также тронулись с места, поплыли покорно меж берегов неизвестных, среди причудливых стран, покорствуя местному быту, суровому, своеобразному.
Но мальчики этого не ощущали, все они принимали, как если б так и должно было быть. Больше всего их изумляла и даже давила махина самого города. Он был бесконечен, шире полей и лугов, дремучее леса и выше его. Отдельные здания казались им необъятными, и необъятные между них попадались им груды развалин; зачем они тут, откуда взялись?., но как было бы в них хорошо поиграть! Люди, наряды, машины по улицам — все было пестро, дико и суетливо, все резало глаз. Но что наравне с москвичами прельщало их взор, манило и раздражало, — это были те самые, за стеклом белые булки, пирожные, про которые слава дошла и до деревенского Леньки. Для москвичей это была забытая новость, в сущности говоря, нищета, но поражавшая паче великолепия; для голодных ребят и во сне им не снившийся лакомый пир. И что именно были все эти соблазны за тонким прозрачным стеклом, и стекло это было возможно даже потрогать, как бы касаясь, как яблочко, спелого хлебца; близость эта, доступность и невозможность ошеломляли ребят. Так стояли они перед витриной, безмолвные, завороженные, не произнося ни единого звука, а между тем в двери толкался народ, и через стекло было видно, как подходили и выбирали, платили у кассы; кое-кто выходил, одною рукою придерживая невидимо кем за ним затворявшуюся стеклянную дверь, а из другой — с поспешностью отрывая широко разинутьш ртом добрый кусок… Так лошади, на сторону поводя всею мордой, рвут из-за решетки клок сена.
— Видишь… только бы денег… ха… только бы денег… — бормотал про себя Никандр, отходя.
На Театральной сели они передохнуть. В сквере народу было немного. У входа, сами покуривая, суетливо толкались мальчишки, продавцы папирос; были они также оборваны, грязны, но наших ребят, конечно, облаяли бы, если б Никандр не поглядел так свирепо, заранее даже двинув плечами. Он их презирал и завидовал им. Одна старуха, торговавшая ягодами, схватила его за болтавшийся тощий мешок.
— Ай что продаешь?
Никандр ее обругал.
Он и сам бы скрутил папироску, больше, конечно, для вида, для независимости, сам бы охотно, с суровою важностью, старухе приказал отпустить лакомый фунтик, но были коротки руки. А ягоды были огромные, знать городские, каких на деревне и не видал. Он злился, сопел и молчал. Ленька, измученный ночью, ходьбой по камням, снова голодный, устало глядел, уже не удивляясь, на горки цветов, на мягко катившие мимо автомобили, на желтых коней, со стены летевших по воздуху… Понемногу все это его сонно зачаровало, и он задремал.
Никандр отдыхал методически. Он знал, что теперь было уже недалеко, и в десятый раз перебирал в голове все обстоятельства предстоявшего дела. Он не задумывался, найдет ли Маланью, совесть его также молчала. Маланья, как говорят, стала богата, с кого же и взять, как не с толстозадой, да никого по пути другого и не было, но сильно его озабочивало, как все это выйдет. Надо было застать Маланью одну, надо все выглядеть, как научил Иван Никанорыч… да он и сам бы обо всем догадался… и, главное, был ли хорош порошок… вода, ведь она тоже вредит.
Звуки музыки из-за угла не сразу оторвали Никандра от Дум, и только когда проснувшийся Ленька дернул его за рукав и восхищенно воскликнул: «Ребята! Гляди-ка!» — Никандр тоже повел головой.
Необыкновенное зрелище пред ними развертывалось. Как солдаты на смотр, шли ребята и девочки. Все они были в матросках, с голыми, на солнце блестевшими коленками. Впереди из подростков выступал небольшой оркестр, знаменосец нес знамя. Никандр на нем с трудом разобрал: «В детях — все будущее республики».
За музыкантами, впереди остальных детей, шли две совсем маленькие девочки; они также несли небольшое, красивое знамя.
— А там что написано? А там что такое? — допытывал Ленька.
Но тут из-за голов маленькой группы прохожих ничего не было видно. Ленька же все приставал, и Никандр встал с ногами на лавку. Но не успел он еще разобрать — буквы были кривые и затейливо вышиты, — как какой-то сзади него господин насмешливо вслух прочитал:
«Дети — цветы земли».
Бог знает, что про себя таила эта насмешка, но в глазах господина в рыжем пальто и в такой же потертой, захватанной советке на голове, странно перемешаны были злоба и грусть, и выражение это было так неожиданно и неподходяще на загорелом его и добром лице, что даже Ленька, как обернулся на голос, не сразу отвел головы, точно бы что дошло и до него.
Вдруг дети запели, подхватив медные звуки трубы. Песня была не деревенская, и незнакомых слов нельзя разобрать, но самый мотив то подымал, то от него неясно щемило в груди.
Праздно глазевшая публика давно разошлась, слез и Никандр, и Ленька почти не мог уже уследить чуть вдали колыхавшиеся, как два красных платка, полотнища детских знамен, а ему все не хотелось слезать. Ему было грустно и весело, очень понравилось и хоть заплачь… и так хотелось бы с ними, и… зачем он уехал?., и что делает мать?.. Эта сумятица маленькая в малой душе сковала его слабые члены, и он почти вздрогнул, когда услышал сзади себя тот же голос:
— Дети — цветы земли…
Только теперь голос был вовсе темен и глух. Господин в рыжем пальто сел на скамейку, и глаза его были как у сумасшедшего. Он еще что-то шептал про себя, но слова его были невнятны.
Леньке сделалось страшно. Он слез и потянул за собою Никандра. И только когда отошли, еще раз обернулся. Человек этот сидел и глядел им вслед. Только едва ли он что-нибудь видел, глаза его были пусты.
На Моховой была толкотня. Люди с портфелями и без портфелей, барышни в юбках, с подолом, болтавшимся у самых колен, в коротких носочках и парусиновых туфельках, с красной от солнца на обнаженных ногах, в пупырышках, кожей и с бледноватым и вялым лицом, бородатые и безбородые люди, с мешками и без мешков, сплошь сухопарые и угловатые — тело само по себе, одежа сама по себе, — все они походили па одержимых. Правда, что попадались и люди словно другой, не овечьей породы. Их было порядочно. Шаг этих был ровен, отчетлив, одежда по стану, не торопливость, а только размеренность, но главное взгляд: готовая формула. Ленька, как мелкая рыбка у берега, скользил у стены, тяжеловатый Никандр идти норовил посередине, и, дай ему волю, — не отстал бы от этих особенных, покуда не разглядел, в чем тут причина. За одною такою спиной он шел неотступно, шаг в шаг, точно прикидывая на ладони зерно. И в руке тяжелело, как бы и не зерно, а увесистый камень.
Они ничего бы не поняли, ежели бы им про то рассказать, все это было не в мыслях и не в словах, как не в мыслях и не в словах та речная струя, в которой по солнцу плывешь, а то попадешь над ключом и ноги оледенеют…
Стало снова просторней, как добрели до музея. Налево сияла уже, жарко горя, массивная шапка собора, несколько резвых касаток купались в лучах голубого небесного купола, а прямо у входа в музей, стены которого с лесом колонн резали глаз нестерпимой своей белизной, приветно так зеленел и лопушился раскидистый, с разлатыми листьями виноград, с обеих сторон опушавший дорожку. Редкие люди входили по ней и выходили. Долго ребята их не решались спросить, можно ли им, а было заманчиво, и Никандр, наконец, так на себя непохоже, как бы стесняясь, остановил одного господина:
— Дяденька, а что это там? Можно ль войти?
Тот поглядел поверх низко сидевших очков и сказал несколько строго:
— Через полчаса запирают.
И нельзя было понять, что это значит, можно или нельзя. И только когда увидали целую кучу детей, с шумом и смехом повысыпавших на ступени у выхода, Никандр сказал Леньке:
— Пойдем поглядим. Мамке расскажешь.
И, больше не спрашивая, они торопливо пошли.
Полчаса эти были как сон. Огромные люди, в латах и на конях, и на гробницах, и голые каменные, и, будто живые из дерева, ярко раскрашенные, и Богородица, как малая девочка, с веночком на голове, и собаки, и змеи, и эти особенно — на бычьих ногах и с крылами бородатые мужики на целую стену… встретить такого — умрешь. Но хоть и страшно, и все непонятно, а, кажется, век бы не уходил. И даже Никандр оживился, глаза его заблестели, он то и дело одергивал Леньку, чтобы тот чего не проглядел. И когда они вышли, кружилась у них голова, и, одновременно, оба почувствовали такой неукротимый и сокрушительный голод, как если бы на гору втащили одни тяжеленнейший воз.
