Однако же время было потеряно, Маланья ушла.
Теперь перед ними открылась другая картина. Это был базар вещевой. Не хватило бы времени не только что все поглядеть и осознать, но просто назвать и перечислить всякую дрянь, которая здесь была наворочена или, пожалуй, напротив того, любовно и бережно разложена и расставлена у ног этих привычных уже и заядлых, новых торговок. Но были тут и из тех, кто приносил последнее платье, и последнюю куклу, потихоньку сворованную у своего же ребенка, и золотой маленький крестик на тонкой крестильной цепочке, нынче поутру снятый с груди.
Там, по ту сторону, царила еда, и крепкая брань, и деловитый смешок, там неуклюже, наперебой, работали мускулы и языки, и если не будущим, то настоящим — жили непритязательно, грубо и сочно. Здесь были остатки, обломки, обрывки, мобилизация золотой нищеты и последнего, самого скромного, когда-то живого уюта. Но и сюда заглядывал хищник.
Не тот, которому надобна кровь, чтобы металлом звенел его пульс под тонкой и крепкою кожей, а хищник, учуявший падаль, необходимую, чтобы все новый и новый, свежий жирок округлял и округлял его непотребную плоть.
Мальчики жадно глядели на мишуру, жидко блестевшую под все раскалявшимся солнцем. Они обошли только часть этого торжища и уже хотели его покидать, чтобы идти в переулки и искать там Маланью, как коротенький, но многозначительный для Никандра, глухой разговор заставил его остановиться, прислушаться.
— Нет, милый, эти дела делать так неудобно. Квартиры тебе я не скажу, а приходи-ка ты завтра пораньше — туда! Там и обделаем. Одно, видишь ли, дело — товар обезличенный, а другое — на чистоту уворованный.
Темная личность в широком, болтавшемся, не по плечам, пиджаке, с косыми глазами и с желтыми, с бурою накипью, кривыми зубами, круто и выразительно собрала морщинками кожу на левой скуле и повела ею по направлению к мрачному зданию, знакомому мальчикам.
— Ну, нуДавай, — кратко ответил другой, коренастый. — Это верно, что там поспособнее. Никто не увидит.
У Леньки от этого человека запало на память: из-за широкой спины косо болталась серьга, но, рядом со свежим проколом, мочка была свежеразорвана, да еще были штаны с широким раструбом внизу, точно их распушил, да там и остался гулявший в них ветер.
По наитию Никандр догадался и Леньке шепнул с уважением:
— Сразу видать. Из матросов.
Этот обрывок воровского короткого разговора Никандр не пропустил мимо ушей. Надо было кончать. Теперь отыскать только Маланью, а сбыт обеспечен.
Оба они устремились после того в переулки, ведущие к Дорогомилову, к Москва — реке. В них нелегко было им разобраться и очень легко запутаться вовсе. Дома походили один на другой и были так грязны, засалены, как были затерты грязною жизнью и друг от друга неотличимы населявшие их спекулянты. Мутная, как навозная жижа, тоска одолевала попадавшего сюда свежего человека, темное уныние и безысходность охватили и наших ребят. Ленька скулил, как щенок, Никандр коротко его обрывал; лицо его было угрюмо.
Наконец, в безнадежности, решили они снова пойти на базар, и тут сразу им посчастливилось.
Над грудой наваленных, вперемежку с цепочками и безделушками, шелковых тряпок стояла, низко нагнувшись, нарядная толстая девка. Только что положила она синий большой, с густой бахромою, такого глубокого, ровного тона платок, каким должно быть само небо в раю, и теперь захватила толстыми пальцами, на которых блестели зеленые перстеньки, до сего украшавшие, надо так думать, руки мужчин, подняла и поколыхивала, сама не разгибаясь, на золотой тонкой цепочке тяжелый овальный, с вырезанным наискось именем медальон.
Ребята стояли, разинувши рты. Они узнавали и не узнавали сестру. Маланья была одета в короткое, с глубоким вырезом платье. Оно было яркого желтого цвета, почти канареечное, и отливало на складках, как золотое. Широкие кремовые кружевные прошивки шли сверху и донизу. Но тонкий этот соблазн был, пожалуй, излишним, и без этих просветов фигура ее на солнце была отлита, как если б на тех каменных баб и богинь, что стояли в музее, накинули легкое одно покрывало, а при согнутом корпусе, и без того низкий вырез у платья походил на широко распахнутые ворота Эдема, где у самого входа перед оглушенным Адамовым взором возносились и поколыхивались, в царственной своей наготе, налитые соком и напоенные солнцем райские яблоки. Тонкая кожица этих плодов, казалось, просвечивала, и через нее глядели так живо, как если б ока, эта самая косточка, была на поверхности, темно-малиновые ее очертания.
Таких оглушенных и онемевших Адамов, бессмертно в нас пребывающих и проносимых в жизни земной решительно через все, и через революцию, и спекуляцию, и преступление, и через любовь, и сквозь самую старость, лишь бы время от времени их осиял подобный слепительный свет из Эдема, этих неистребимых Адамов оказалось немало. Они обстали роскошную трапезу восхищенным, немым полукружием. Взоры их воплотили всю жизнь; заменяли они, одновременно, и руки: так непосредственно живо трепетала ладонь под нежною тяжестью; и были они как уста, ощущавшие тонким касанием ароматную кожу, и как жадный их рот, пожиравший самую плоть. Это было слияние чувств в чувство одно, первобытное и прародительское.
Похоти не было в нем, похоть могла придти позже, в гнилом и развратном мозгу, в котором живут и мерзко, как черви, плодятся, от совокупления воспоминаний с воображаемым действием, мерзкие образы.
И когда она, наконец, расправила стан и выпрямилась, округляя вокруг бронзовой шеи загорелые полные руки свои, чтобы примерить массивный тот медальон, воистину была она, среди скудости и убожества повседневного бытия этих людей, как богиня, пусть не из пены морской, а из грязи Смоленского рынка возникшая, но она была идеал и средоточие, и устремление апофеоза. И там, где полускрылись плоды и где между двух полухолмий лег медальон, как в линзе теперь перекрещивались и преломлялись натянутые как струна, готовая издать звуки осанны, почти физически ощутимые, ощупываемые взоры людей. И розовый идол, казалось, сам понимал и принимал поклонение, божественно этого не обнаруживая.
— А что тут написано? Имя какое? — спросила Маланья. И продавщица ответила ей с оттенком почтительности:
— Имя хорошее и самое благородное имя: Матильда.
— Как раз мое имя, — сказала Маланья и усмехнулась. — Имя мне нравится. Я это возьму.
Она надела цепочку и, не стесняясь, полезла рукою за пазуху. Пошаривши там, за левою грудью, достала она из подмышки завязанный неизбежною серой тесемкой толстый холщовый мешочек. Развязать на нем узелок не сразу ей удалось, он затянулся. Тогда она, держа одного рукой, стала его расшатывать прямо зубами.
Никандр, между других, глядел на сестру с восхищением, он ею гордился.
Но только успела она расплатиться и братья стали проталкиваться, чтобы к ней подойти, как послышался крик и вслед за тем выстрелы, частые, один (за другим. Все беспорядочно кинулись в разные стороны, сбиваясь в комки. Продавцы поспешно сгребали, не разбирая, в узлы свои вещи. Смятение это возникло поблизости. Ленька шарахнулся сразу бежать, но Никандр его удержал, ему не хотелось опять упустить из виду Маланью, а она стояла спокойно, только оборотившись в сторону выстрелов. Там скоро народ поредел, и в непосредственной близости обозначилось два человека. Они отступали спиной и беспорядочно стреляли перед собою. Преследовали их четверо в штатском, прилично одетые, двое из них, видимо, стремились обойти с боков. Движение это было замечено, и оба бандита сразу, сжавшись, как кошки, упругой спиралью перевернулись и, прыгнув, смешались с толпой, продолжая стрелять. Тогда хладнокровие потеряли и сами преследователи и, наудачу, также открыли стрельбу.
Все это сражение заняло не больше полутора-двух минут, а еще через пять — базар торговал, словно бы ничего и не случилось, всем было дорого время, да и законный срок уже близился; даже и разговоров было немного.
Маланья так и не двинулась с места, на равнодушном ее лице не отразилось ничего. Немного она удивилась, когда увидала подошедших к ней братьев.
— Пойдем поглядим, — сказала она.
Жертв было две. Женщина лет сорока лежала, как если б споткнулась. Одна рука подвернулась, и на нее из груди негусто стекала липкая кровь, в другой был зажат наскоро скомканный узел. Казалось, и мертвая, она никому его не хотела отдать.
— Только деньги ей зря отдала, — сказала Маланья, узнав свою продавщицу. — И нужно тебе было бежать? Сидела бы тихо, была бы цела.
Из бандитов один был убит, другой, как говорили, был ранен, но скрылся. Убитого перевернули на спину. Лицо у него было совсем молодое и вовсе не зверское, напротив, какое-то простодушное удивление запечатлелось на нем. Зато на груди и на руке, ниже локтя, обнажилась татуировка самого непристойного содержания. Кругом говорили, что они ограбили банк, и за ними гнались на автомобиле, а они юркнули в толпу.
