— Я пришла не за тем, чтобы браниться с тобой! Я хочу всегда быть твоей маленькой женушкой, а ты — мой славный муженек.
«Шампанское действует», — подумал он и повернулся к стене.
Она плакала и просила не быть несправедливым и… простить ей.
Он завернулся в одеяло.
Она попросила еще раз, не может ли он простить ее.
Да, конечно, он этого хотел! Но он провел такой ужасно одинокий вечер, какого он никогда не хотел бы пережить снова.
— Мы все теперь позабудем, не правда ли?
И она все забыла и опять сделалась его маленькой женушкою.
На следующий вечер, когда лесничий пришел в контору за своей женою, ее там не было; у нее было дело в магазине. Он сел на ее стул и стал ждать.
Стеклянная дверь отворилась, просунулась голова господина Глопа.
— Анна, ты тут?
Нет, это был только ее муж.
Он встал и пошел своей дорогой.
Глоп называл его жену Анной и «ты»! Анна! Это уж слишком!
Дома между ними произошла страшная сцена, во время которой лесничий окончательно убедился в беспочвенности и несостоятельности своей теории освобождения женщин, так как она вела к таким последствиям, как «ты» между его женою и ее коллегами. И самое скверное было то, что он должен был признать неосновательность своей теории.
— Да? Итак, у тебя появились новые взгляды? Да?
— Да, конечно! Взгляды меняются под влиянием действительности, которая так переменчива! Но я должен тебе сказать, что если раньше я верил в духовный брак, то теперь я вообще в брак не верю. Это шаг в радикальном направлении, не правда ли? И в смысле духовного единения ты, конечно, больше жена господина Глопа, чем моя, так как с ним ты делишься всеми своими мыслями об обороте товаров и т. д., а к моим лесным делам у тебя нет ни малейшего интереса. Итак, скажи сама, ну можно ли назвать наш брак вообще духовным?
— Теперь больше нет, так как наша любовь умерла, — ты ее убил, ты сам, потеряв веру в наше дело — освобождение женщин.
Разговор становился все страстнее, и все меньше было надежды прийти к какому-нибудь выводу.
— Ты меня не понимаешь, — говорила она часто.
— Нет, я этому не учился, — возражал он.
Однажды утром он сообщил ей, что едет с женским пансионом, где он преподавал, на ботаническую экскурсию.
— Да! Об этом она ничего не знала! Большие девочки?
— Громадные! От шестнадцати до двадцати лет!
— Гм… до обеда?
— Нет, после обеда; вечером они будут ужинать вместе.
— Гм… учительница, конечно, будет с ними?
— Нет, так как он женатый, начальница ему доверяет. Видишь, иногда очень удобно быть женатым.
На следующий день жена была больна и лежала в постели. Неужели у него хватит духу уйти от нее?..
— Служба прежде всего, — да и правда ли, что она так больна?
— Ах, ужасно!
Он послал за доктором, несмотря на ее протесты. Тот объявил, что болезнь неопасна и муж свободно может идти на службу.
И он ушел и вернулся домой к утру.
Как он был удовлетворен и как хорошо ему было! Черт возьми, давно он не испытывал ничего подобного!
И опять пошло! Борьба для него становилась слишком тяжелой! Он должен был ей поклясться честным словом, что никогда не полюбит другую! Никогда! И опять компрессы и уксус!..
Он был слишком благороден, чтобы распространяться о подробностях прогулки, но не мог отказать в удовольствии сравнить себя с собакой и позволил себе указать на то, что в браке муж является собственностью жены. О чем она плачет? Зачем обливается слезами? Она переживает то же, что он тогда, когда она одна с двадцатью мужчинами провела весь день. Страх его потерять? Но ведь терять можно только то, чем владеешь!
И опять началась прежняя история!
Интересы багажной экспедиции и женского пансиона сталкивались постоянно и уничтожали всякое свежее побуждение, и их семейную жизнь нельзя было назвать гармоничною.
Молодая женщина заболела!
Конечно, она себе навредила, поднимая один из пакетов в магазине. Она была такая добросовестная, ее тяготила ее болезнь, она должна как можно скорее поправиться. Она подвергла себя медицинскому исследованию.
— Тут не может быть сомнения, — сказала акушерка.
Итак, факт был налицо! Она была страшно зла. Зла на своего мужа, потому что это, конечно, была гадость с его стороны! Что же будет с нею потом? Она отдаст ребенка в воспитательный дом — это советовал даже и Руссо. В общем, Руссо был дурак, но в этом пункте он был прав.
Начались капризы и дурное настроение!
Муж должен был сейчас же оставить место в женском пансионе!
Но самое плохое было то, что она не могла больше ходить в магазин, а должна была сидеть в конторе и писать. Она получила помощницу, тайное назначение которой было ее заменить, когда она сляжет.
Коллеги были с нею не так любезны, как прежде, и носильщики зубоскалили — ах, ей со стыда иногда хотелось провалиться сквозь землю, уж лучше похоронить себя дома и готовить обеды, чем выставлять себя здесь напоказ. О, эти бесчисленные мысли, которые скрываются в фальшивых мужских сердцах!..
В последний месяц она взяла отпуск. Она уже не была в состоянии проходить четыре раза в день путь от конторы до дома, временами ею вдруг овладевал страшный голод, и она была принуждена посылать за бутербродами, потом часто кружилась голова, тошнило. Что это за жизнь? Что за несчастный удел женщины!
Наконец ребенок родился.
— Мы его пошлем в воспитательный дом? — спросил отец.
— И у тебя правда на это хватит сердца?
Ребенок остался дома.
Спустя некоторое время молодая мать получила очень вежливое письмо от управления железной дорогой с вопросом, когда она приступит к исполнению своих обязанностей.
На другой день она уже хотела отправляться на службу, но была настолько слаба, что ей пришлось ехать, но скоро она поправилась совершенно. Дважды в день посылала она домой, чтобы узнать, как поживает ребенок. И когда она узнавала, что он кричит, то без ума от страха неслась домой. Помощница еще была при ней и замещала ее во всех таких случаях, а управление было очень вежливо и ничего не говорило. В один прекрасный день молодая женщина узнала, что у кормилицы мало молока, но та это скрывала, чтобы не потерять место. Это значило, что надо опять брать отпуск и искать новую кормилицу. Ах, они все одинаковы, как эта, так и другие. Никакого признака интереса к детям других людей — лишь голое преследование своих целей. На них нельзя положиться!
— Нет, — возразил муж, — в таких случаях нужно полагаться только на самих себя.
— Ты хочешь сказать, что я должна отказаться от места?
— Я думаю, что ты должна делать то, что считаешь более правильным.
— То есть сделаться твоей рабой?
— Нет, нет, этого я ни в каком случае не думаю.
Ребенок захворал, как это случается со всеми детьми, у него начали прорезываться зубки. Отпуск за отпуском. Последовали так называемые зубные болезни; бессонные ночи, работа днем, а в результате — слабое бессильное существо. Опять отпуск. Господин Хольм был очень мягкосердечным человеком, он носил ребенка ночью по комнатам и не говорил жене ни слова.
Но она оставалась во власти своих мыслей. Он ждал только того, чтобы она осталась дома. Он был неискренен и поэтому молчал. О, как фальшивы все мужчины!
Она его ненавидела. Лучше утопиться, чем отказаться от своего места и сделаться его рабою.
Когда ребенку минуло пять месяцев, госпожа Хольм почувствовала себя снова беременной. Господи Боже, неужели можно было не возмущаться!
— Видишь ли, дитя мое, если это уж раз случилось, так ничего не поделаешь!
Счастливый супруг должен был опять взять место в женском пансионе — ради денег; а она? Теперь наконец она сложила оружие.
— Я твоя рабыня, — рыдала она, придя домой, отказавшись от места, — я твоя рабыня!
Несмотря на это, с того же дня она взяла в свои руки управление домом, и муж отдавал ей отчет в каждом пфенниге. Если ему хотелось купить пару сигар, то приходилось держать длинную речь, прежде чем получить разрешение. Она ему никогда не отказывала, но он находил неудобным так просить денег. На собрания учителей он тоже больше не смел ходить, также кончились и ботанические экскурсии с пансионерками.
Он об этом и не жалел и оставался охотно дома, играя с детьми.
Его товарищи считают, что он под башмаком у своей жены, но он над этим смеется и думает, что ему так хорошо именно потому, что у него такая рассудительная милая жена.
А она остается при своем мнении, что она его раба, и эта мученическая участь служит единственным утешением в ее огорчениях.
Можно со спокойною совестью сказать, что они бросились друг другу в объятия. Она была старшая из пяти сестер и имела, кроме того, трех братьев. В комнате девушек было необыкновенно тесно — этого нельзя отрицать, и небольшие драки происходили довольно часто среди детей часовщика. Он играл на виолончели в королевской капелле и называл себя королевским камерным музыкантом. Это была хорошая партия. Он где-то познакомился с девушкой и начал у них бывать. Немного спустя они уже стали рядом сидеть на софе, сестры ворковали сзади, братья говорили «об обоих», родители были очень вежливы, и таким образом она стала его невестой.
