— Со мной?
— Да. С тобой. Брюне хмурит брови.
— А о чем?
— О многом.
Брюне упирается спиной о дверь, она скрипит. Он слышит грубоватый утробный голос Бенена, который по-прежнему глядит куда-то мимо него.
— Мы хотели бы кое в чем разобраться.
— Ах, разобраться! — с глумливым смехом произносит Брюне. — Разобраться! Неужели?
Он смотрит на них недружелюбно: он сам не понимает, сердится ли он на них потому, что они пришли так поздно, или потому, что пришли только они.
— Обратитесь лучше к Шале!
Но тут же он берет себя в руки и улыбается им улыбкой добряка.
— Я умываю руки: слишком много работы.
— Но мы хотим поговорить именно с тобой, — терпеливо настаивает Туссю. — У тебя найдется для нас минут пять?
— Минут пять! Если я сложу все пятиминутки, на которые меня отрывают в течение дня, мне некогда будет даже заниматься вашей едой. Теперь я всех отсылаю к Шале: мы поделили работу.
Бенен говорит, глядя на носки своих ботинок:
— У меня нет нужды спрашивать что-либо у Шале. Он всегда готов говорить, но я заранее знаю, что он ответит.
— Я отвечу вам то же самое.
— Но твоим ответам нам, возможно, удастся поверить.
Брюне в нерешительности. Отказаться? Это может выглядеть подозрительным. Они повернулись к нему одновременно, и у них одинаковые вкрадчивые и требовательные физиономии. Брюне сдается:
— Я вас слушаю.
Их глаза расширены, оба растерянно озираются и молчат. Брюне краснеет от гнева. Он резко открывает дверь, поворачивается к ним спиной и входит тяжелой поступью. За ними тихо закрывается дверь. Он подходит к печке и оборачивается, он не приглашает их сесть.
— Ну так что?
Туссю делает шаг вперед, Брюне отступает: никакого сообщничества. Туссю, конечно же, понижает голос.
— Видишь ли, Шале утверждает, что СССР не вступит в войну.
— Ну и что? — громко и резко спрашивает Брюне. — Что вас смущает? Вас разве не учили, что страна трудящихся никогда не позволит вовлечь себя в империалистическую бойню?
Они молчат, обмениваются исподтишка взглядами, чтобы подбодрить друг друга. Вдруг Бенен поднимает голову и смотрит прямо в глаза Брюне.
— Но ты говорил нам совсем другое.
У Брюне дрожат руки, он засовывает их в карманы.
— Я ошибался, — говорит он.
— Откуда ты знаешь, что ошибался?
— У Шале были контакты с товарищами.
— Это он рассказывает. Брюне разражается смехом.
— Вы что, воображаете, что он продался нацистам? Он делает шаг вперед, кладет руки на плечи Туссю и подчеркнуто громко произносит:
— Когда Шале вступил в партию, старина, ты еще ходил в коротких штанишках. Не дурите, ребята: если вы станете считать ответработников шкурами каждый раз, когда вы с ними в чем-то не согласны, то в один прекрасный день вы мне заявите, что папаша Сталин — агент Гитлера.
Тут он заразительно смеется, глядя Туссю прямо в глаза. Туссю остается серьезным. Наступает молчание, потом Брюне слышит медленный, недоверчивый голос Бенена:
— Однако все ж таки странно, чтобы ты так сильно ошибался.
— Такое случается, — небрежно отвечает Брюне.
— Ты тоже ответработник, — возражает Туссю. — Ты тоже был в партии, когда я еще ходил в коротких штанишках. Ведь так? Кому же верить?
— Я вам уже сказал, что мы с Шале во всем солидарны! — почти кричит Брюне.
Они безмолвствуют, они ему не верят. Они не поверят ему никогда. Перегородки вертятся у Брюне перед глазами. Все его друзья здесь, все они смотрят на него, нужно сделать все, чтобы как-то пресечь эту сумятицу. Он протягивает дрожащие руки, выбрасывает ладони вперед и громко говорит:
— Я ошибся, потому что считал себя большим умником и пользовался неточной информацией, я ошибся, потому что поддался застарелому ура-патриотическому реакционному инстинкту.
Обессиленный, он замолкает. Нахмурив брови, он переводит взгляд с одного на другого, ненавидяще вращая глазами: он готов оборвать им уши. Но лица у обоих по-прежнему бесстрастные и неудовлетворенные: они пропустили его слова мимо ушей, они их как бы не слышали. Слова растворяются без остатка, и Брюне сразу успокаивается: зря я себя унизил.
— Если СССР за мир, — настаивает Бенен, — зачем он вовлек нас в эту войну?
Брюне выпрямляется и сурово смотрит на них:
— Бенен, поостерегись: ты пошел по кривой дорожке. Я тебе скажу, откуда ты извлек этот аргумент: из помойки. Я сто раз слышал его от французских фашистов, но впервые слышу, как то же самое повторяет один из моих товарищей.
— Это не аргумент, — возражает Бенен. — Это вопрос.
— Что ж, вот мой ответ: если бы Сталин не опередил буржуазные демократии, они натравили бы немцев на СССР.
Бенен и Туссю переглядываются, они недовольно кривятся. Бенен признается:
— Да. Шале нам об этом говорил.
— Что до войны, — говорит Брюне, — то как же вы можете желать ее продолжения? Немецкие солдаты — те же рабочие и крестьяне. Разве вы хотите, чтобы советские трудящиеся сражались против рабочих и крестьян ради прибылей лондонских банкиров?
Они молчат, скорее завороженные, чем убежденные. Сейчас они понуро вернутся в свои комнаты, к товарищам, бросятся на койки, и до вечера в их головах будет полная неразбериха, у них не хватит смелости посмотреть друг на друга, и каждый про себя будет твердить: нет, я ничего не понимаю. Сердце у Брюне сжимается, это же мальчишки, им надо помочь. Он делает шаг вперед, они видят, как он подходит, они понимают — он готов помочь, и в их мрачных глазах впервые появляется блеск. Внезапно Брюне останавливается: партия — это их семья, у них нет ничего на свете, кроме партии, лучший способ им помочь — молчать. Их глаза мгновенно гаснут. Он им улыбается:
— Не слишком-то размышляйте, ребята, не слишком-то пытайтесь все уразуметь: мы толком ничего не знаем. Уже не впервые партия кажется неправой. А потом с каждым разом приходит понимание, что она была права. Коммунистическая партия — это ваша партия, она существует для вас и благодаря вам, у нее нет иной цели, кроме освобождения трудящихся, иной воли, чем воля масс. Поэтому-то она никогда не ошибается. Никогда! Никогда! Вбейте это себе в голову. Она просто не может ошибаться.
Ему стыдно за свой голос, пылкий и неубедительный, он хотел бы вернуть им простодушие, он пытается обрести свою былую силу. Но тут открывается дверь, и в комнату, тяжело дыша, врывается Шале. Туссю и Бенен торопливо расступаются. Брюне делает шаг назад, ему противен их вид школьников, пойманных с поличным. Все улыбаются, Брюне, улыбаясь, думает: «Он бежал, вероятно, его предупредили».
— Привет, ребята! — восклицает Шале.
— Привет! — отзываются те.
— Как зуб? — спрашивает Туссю.
Шале улыбается, у него лицо, как из гипса: должно быть, ему пришлось натерпеться.
— Конечно, вырвали! — весело сообщает он.
Брюне злится, что у него повлажнели ладони, Шале не перестает ухмыляться, его взгляд переходит с одного на другого, он говорит немного затрудненно:
— У меня во рту все одеревенело. Насколько я понимаю, — добавляет он, — вы пришли ко мне?
— Мы просто проходили мимо, — отвечает Туссю.
— Разве вы не знали, что я у зубного?
— Мы думали, что ты уже вернулся.
— Что ж, вот я и вернулся, — говорит он. — Вы хотели у меня что-то спросить?
— Два-три мелких вопроса, — говорит Бенен. — По твоим лекциям. Но это не к спеху!
— Мы придем еще, — заверяет Туссю. — А сейчас не будем тебе мешать: тебе нужно передохнуть.
— Заходите в любое время. Вы знаете, я всегда здесь. Глупо получилось: вы пришли в единственный день, когда меня не было.
Они, улыбаясь, пятятся, прощаются и уходят. Двери закрываются, Брюне вынимает руки из карманов и вытирает их о брюки; теперь они повисли вдоль его бедер. Шале снимает шинель и садится; он дышит все легче, лицо его розовеет.
— Эти два паренька неплохие, — говорит он. — Они мне нравятся. Давно они пришли?
— Минут пять назад.
Брюне делает шаг вперед и добавляет:
— Они приходили ко мне.
— Так я и думал. Они тебе очень доверяют.
— Они мне задавали вопросы о партии, — признается Брюне.
— А что ты им ответил?
— То, что ответил бы ты сам.
Шале встает, подходит к Брюне и откидывает голову, чтобы лучше разглядеть его. Из его расплывшегося в улыбке рта несет лекарствами.
— Сегодня утром разносил еду по комнатам ты? Брюне кивает головой.
— Вот чертов Брюне! — ухмыляется Шале.
Он берет его за локти, пытается дружески его встряхнуть, но Брюне напрягается, и Шале не может сдвинуть его с места. Руки Шале размыкаются и падают вдоль тела, но сердечная улыбка так и не сходит с лица.
— Верю, что ты поступаешь так не злонамеренно. Но ты не представляешь себе, как ты мешаешь мне работать.
