Янко Есенский - Демократы

Штястный огляделся, словно хотел увидеть, кто же ходит по комнате со знаменем. Никого не обнаружив, он немного смешался. Проклятая рассеянность!

— «За бога и за народ»? — переспросил он, заглядывая в блокнот. И вдруг его осенило: — Пан президент имеет в виду словацкую людовую партию?

— Да…

— Трое.

— Кто только «За народ!» — без «бога»?

— Словацкая национальная, — улыбнулся Штястный счастливой улыбкой, уразумев, наконец, чего хочет пан президент. — Никого.

— Кто «За народ и демократию»?

— Национально-демократическая! Никого.

— «За народ и трудящихся»?

— Национально-социальная. Двое. Швейцар Изакович и служащий Черный из отдела городской полиции. Светлая голова.

— «За трудящихся» — без «народа»? Тьма, наверное?

— Тьма? Не знаю такого.

— А-а-ах! — морщась, замахал рукой президент. — Что с вами? Тьма — то есть уйма. Думаю, что этих будет много. Вы не знаете такого выражения?! «Народу собралось тьма тьмущая», — привел он пример из словаря для наглядности.

— Мы сегодня никого не собираем, — перепугался Штястный и подбежал к окну — посмотреть.

— Ах, да всё не то! — остановил его президент, поймав за локоть. — Я спрашиваю, много ли у нас социал-демократов?

— Двое, — вернулся шеф президиума, торопливо отыскивая что-то в блокноте.

— Эх, насолить бы этим!

Государственный советник поднял недоуменный взгляд на президента.

— Это тоже политический лозунг?

— Нет, я так… «Пролетарии всех стран соединяйтесь!»?

— Никого.

— А вот с этих я бы спустил шкуру, — угрожающе воскликнул президент.

Шеф президиума улыбнулся, понимая, что это только слова, всплеск бессилия.

— «Itt élned halnod kell»?[27]

— За венгров?

— Я думаю — никого?

— Венгры бывают разные. За венгров без «христианства» — никого. За венгров с «христианством» — никого.

— А за немцев?

— За немцев — «рабочих» без «народа» — никого. За «немецкий народ» без «рабочих» — никого, — затараторил и разом умолк доктор Штястный.

— «Да здравствует Гайда!»?{114}

— Фашисты? Никого.

— «Ubi bene, ibi patria!»?[28]

— Евреи? Никого.

— «Вперед, в Палестину!»?

— Сионисты? Никого…

— «Платите, но только нам!»?

— Партия кредиторов? Никого.

— «Никому не платим!»?

— Партия должников? Странно; таких у нас больше всего, а в партии — никого нет!

Наступила пауза. Президент вспоминал.

— Какие есть еще лозунги?

— Как будто все, — установил шеф президиума с помощью блокнота.

— Сколько же всего?

— Двадцать три.

— Ошибка. Вы перечислили мне всего десять. Видите мои пальцы?

И протянул под нос Штястному обе руки с растопыренными пальцами. При подсчете он держал их за спиной и загибал пальцы.

— Всего десять.

— Двадцать три! — подсчитывал в блокноте Штястный. — Прошу прощенья, пан президент, за то, что осмеливаюсь вас поправлять, — двадцать три.

— До десяти-то я, как-никак, считать умею. Иначе за что бы меня назначили президентом?

— Но математика наука точная… Раз, два, три, четыре… всего двадцать три, — пересчитал в блокноте Штястный.

— Я насчитал только десять законодателей.

— Ах, я думал, вы имеете в виду партии.

— Вы все время неизвестно о чем думаете, — тяжело вздохнул президент. — Стольких чиновников у нас забирают! Мы могли бы основать здесь филиал словацкого парламента, — съязвил он с серьезной миной.

— Это было бы противозаконно, — прервал его рассуждения шеф президиума.

— Да я знаю, — недовольно огрызнулся президент, закипая. — Вы из всего делаете слона!

— Помилуйте, до того ли мне! — остолбенел Штястный. — Небольшая статистика, и то по распоряжению…

— По какому еще распоряжению? — Пар вырвался из котла, подбрасывая крышку. — Кто тут распоряжается? Я тут распоряжаюсь!

— По вашему собственному, пан президент.

— Кошшшмар! С вами невозможно разговаривать по-человечески… Короче, комиссара придется отпустить, да? — он еле сдерживал себя.

— Согласно предписанию — да… Закон…

— Ладно. Оставьте законы при себе. Должны так должны. А работать кто будет? Я, я, вечно я, всюду я? — рассвирепел он снова. — Я и так разрываюсь на части! А если я надорвусь? Кому нужен чиновник с грыжей?

Шеф президиума деликатно присвистнул. Когда президент бывал в гневе, Штястный не только терял дар связной речи, у него буквально подкашивались ноги. На сей раз гнев начальника привел его в замешательство, потряс и поразил, но Штястный не мог не отнестись к президенту сочувственно.

— У пана президента грыжа? — пролепетал доктор Штястный. — Я не знал.

— Да не-е-е-т же! — схватился тот за голову. — Я говорю, че-го сто-ит президент с грыжей и вообще чиновник, если он вот-вот лопнет от натуги!

— Правда, правда, — грустно и тихо согласился шеф президиума. — С грыжей лучше сидеть. С грыжей стоять трудно.

— Да замолчите ради бога! Креста на вас нет!

Доктор Штястный положил руку на грудь, скосил на нее глаза и проникновенно шепнул:

— Я никогда их не ношу, пан президент.

Он явно имел в виду воинские награды.

— Разрази вас гром! — не выдержав, президент потряс кулаками в воздухе и стукнул себя по коленям. — Это переходит всякие границы!

В конце концов они договорились.

«Шефу придется помалкивать!» Как бы не так!

Но все-таки горячился президент напрасно. Закон его перекричал. Согласно положению комиссара Ландика пришлось отпустить.

Обязанности его изменились. Раньше в семь утра, в слякоть и непогоду, он тащился в управление, иначе ему пришлось бы худо. Теперь наоборот. Он совершил бы преступление, явившись на службу.

Он и не ходил.

Нельзя сказать, что новый образ жизни ему нравился. Вместо двух девушек — старуха политика. Как теперь сделать выбор между Желкой и Аничкой? Ничуть не льстили ему и поздравления «дорогого дядюшки». Но Петрович, смеясь, обнимал его со словами:

— Поздравляю тебя, ты теперь мой коллега втройне! Еще чуть-чуть, и догонишь меня. Ты — доктор, как и я; краевой деятель, как и я; кандидат в парламент, как и я. Да поможет и дальше тебе бог…

— И вы, дорогой дядюшка, — добавил Ландик многозначительно и скромно, но на сердце у него было тревожно.

Началось заседание краевого комитета.

Еще без четверти девять главный советник доктор Гомлочко приготовил лист бумаги, на котором предстояло расписываться присутствовавшим — чиновникам и членам комитета, расставил на длинном столе пепельницы из модранской керамики{115} — одну на четверых, несколько коробок с «медиями»{116} и «египетскими»{117}, против каждого кресла положил приложение к повестке дня, бумагу, карандаш и принялся разрезать листы бумаги на осьмушки — бюллетени для голосования, потому что в повестке дня значились также выборы помощников главных врачей в больницах, санитаров и истопников. Нарезая бумагу, он еще раз окинул стол пристальным взглядом — все ли в порядке.

Когда рядом в комнате президиума скрипела дверь, он бежал взглянуть, кто идет — не пан ли президент, помогал прибывающим разоблачаться, протягивал пачку заграничных сигарет «экстра», предлагая закурить, и все эти манипуляции сопровождал витиеватыми любезностями.

По мере прибытия членов комитета зеленый стол в форме римской единицы (I) покрывался портфелями. Поздоровавшись, пришедшие растекались по комнате, пристраивались в углах, присаживались на канапе — потолковать о предстоящих делах. Их разговор прерывали делопроизводители с листками зеленой бумаги в руках, где голосующие должны были поставить свои подписи. Они подходили к беседующим и выжидали на небольшом, но почтительном расстоянии, когда на них соблаговолят обратить внимание:

— Что это у вас?

На нижнем конце стола — римской единицы — лежали стопки розоватых папок с документами и материалами, которые предстояло обсудить. Больше всего сегодня среди собравшихся было инженеров. Они сидели вдоль всей стены, от дверей до окна. Свои функции они разделили таким образом, что о фермах моста докладывал один, о быках — другой, о реке, что текла под мостом, — третий, о ее берегах — четвертый, а о шоссе через мост — пятый. Оттого их столько и собралось. И это при том, что самыми внушительными сооружениями на длинном зеленом столе были прошения о пособиях, просьбы о снижении налогов и циркуляры о порядке их взимания.

В зале стоял гул: говорили все сразу. Расписывались на зеленых листочках. В тот момент, когда доктор Лелкеш танцующим, дрожащим почерком ставил свою фамилию, пронзительно зазвенел колокольчик, и энергичный голос объявил: