А гребень Мортона Тенненбаума все пенился.
— Итак, вы, представитель «ГранПланнерсБанка», одного из крупнейших банков на Юге, пригласили к себе в отель финскую девушку двадцати семи лет, продавщицу галантерейных товаров, в качестве консультанта по финской живописи? Вы это утверждаете?
— Нет, — возразил Пипкас, — я хотел сказать, что…
— Он утверждал не это, — вступился Сэнди Диккенс. Однако таким скучающим тоном… да еще невнятно, так и не удосужившись убрать руку от щеки…
— Впрочем, не важно, — сказал Тенненбаум, — я отзываю свой вопрос. Верно ли, мистер Пипкас, что вы попросили мисс Сирью принести с собой слайды ее собственных работ?
— Да.
— Вы считали, что «ГранПланнерсБанк» может заинтересоваться Сирьей Тирамаки? Художницей, о которой вы даже не слышали? Которая рисует дома, для себя? Вы всерьез считали, что «ГранПланнерсБанк» мог отобрать работы этой девушки для своей программы по искусству?
— Нет…
— Или же вы просто хотели, чтобы она пришла?
— Протестую, — невнятно пробормотал Диккенс, все так же подпирая щеку.
— Нет необходимости, — глянув на Пипкаса, Тенненбаум презрительно усмехнулся. — Ответ очевиден. Так, ладно… Значит, ужин в отеле… Вы что-нибудь пили?
— Да.
— И что же?
— Мы пили… напиток назывался «Винная пальма».
Мелкие черты финского личика Сирьи исказились — она быстро-быстро написала что-то на листке бумаги и передала Тенненбауму. Сирья и Пипкас дошли до той хорошо известной адвокатам по семейным делам стадии, на которой обе стороны уже не разговаривают друг с другом, а общаются через посредников, передавая записку за запиской, бесконечные записки о лживости и изворотливости тех, кого когда-то любили. Пенистый Гребень прочитал записку и спросил:
— Вы оба пили «Винную пальму»?
— Да, — ответил Пипкас. Однако тут же засомневался, так ли было на самом деле.
Тенненбаум иронически выгнул бровь:
— Вот как? Почему же именно этот коктейль?
Пипкас ответил не сразу — он понял, к чему все идет. Судебный протоколист занес руки над стенотипом и замер, готовый записать ответ со всеми нелицеприятными подробностями. Пипкас этого не хотел, но Диккенс предупреждал, что подобных вопросов не избежать. Пипкас все же глянул на адвоката, едва заметно, в надежде, что тот проснется и произнесет свое: «Протестую».
— Адвокат вам вряд ли поможет, — заметил Тенненбаум. — Он же не ответит за вас.
Наконец Пипкас сказал:
— Мисс Тирамаки предложила его.
Тенненбаум, любитель дешевых трюков, настаивал на том, чтобы его клиентку называли Сирья. Но Пипкас решил, что черта с два он назовет ее по имени.
Мисс Тирамаки застрочила еще быстрее.
— Верно ли, мистер Пипкас, что вы поинтересовались у Сирьи об этой «Винной пальме»? Верно ли, что она в ответ на ваш вопрос всего-навсего пересказала бытовавшее среди финских крестьян поверье?
— Нет, насколько я помню…
— Что ж, послушаем, что помните вы. И как же было, по-вашему?
Побежденный Пипкас бесстрастным голосом ответил:
— В коктейле вместо вишневого ликера был желток оплодотворенного яйца, который якобы… усиливает потенцию.
— Якобы усиливает потенцию. А почему эта идея так приглянулась вам в тот момент?
— Дело не в том, приглянулась она мне или не приглянулась, — ответил Пипкас. — Просто захотелось попробовать эту… новинку. И ничего больше.
Тенненбаум с кислой миной:
— Так, значит, новинку? И только?
Пипкаса будто публично выпороли. А ведь это всего лишь дача показаний, даже не судебное слушание! Какая разница, кто первый начал, он или она. Омерзительное чувство — как будто копаются в твоем грязном белье. Иск об установлении отцовства! В сорок шесть лет барахтаться посреди зловонной лужи обвинений в сексуальных домогательствах! Между тем часы все тикают, и худший из адвокатов «Трипп, Снейер энд Биллингс» пиявкой высасывает из него по четыреста долларов в час.
А Пенистый Гребень не отступал. Он прошелся по всему ужину в «Гранд Татар», заставляя Пипкаса вспомнить каждую минуту. Вот он, Пипкас, утверждает, что именно девушка первой коснулась его ноги под столом. Верно ли это? Ведь он говорит под присягой. И что именно мисс Тирамаки пожаловалась на шум в ресторане и попросила перейти в какое-нибудь другое место, где они могли бы побеседовать о финской живописи и посмотреть слайды? Что именно она предложила подняться в номер? Пипкас почти не защищался. Он совсем пал духом и приготовился к неизбежному нокауту.
— Понятно, — сказал Тенненбаум. — Так, значит, вы подвели Сирью к огромной кровати и занялись с ней любовью. Это верно?
— Я не подводил ее к… — начал было Пипкас, но тут же запнулся. — Да, — ответил он, окончательно сдаваясь, всем своим видом выражая бесконечную покорность. «Занялись любовью». До чего дурацкая, неряшливо состряпанная фраза! Какая такая любовь?! Его тогда обуяло слепое, подростковое желание разрядиться, а она с готовностью подставила богатому американскому банкиру то, что имела… Вот и все дела… Просто до безобразия…
Пенистый Гребень продолжал допрос:
— Вы пользовались презервативом?
«Пользовался ли я презервативом?» Ошеломленный, бесконечно униженный уже одним только этим вопросом, Пипкас повернулся к Диккенсу в поисках защиты. «Прикройте меня! Помогите мне! Нельзя же заходить так далеко!» Однако адвокат все так же подпирал щеку. Покачав своей багровой физиономией, он закатил глаза, как бы говоря: «Я же предупреждал — подобных вопросов не избежать».
— Да, — обреченно ответил Пипкас.
— А откуда вы его взяли, мистер Пипкас?
— Кого?
— Презерватив.
— Презерватив? Я… я не помню.
Хотя на самом деле Пипкас, конечно же, помнил. Помнил, как нервничал все то время, что провел у аптечного киоска отеля, покупая презервативы перед приходом Сирьи. И как делал вид, что зашел с улицы, чтобы коротко стриженная блондинка за прилавком отеля не признала в нем постояльца. Он помнил каждую секунду из тех, что, заливаясь краской, простоял у аптеки.
— Значит, не помните? Что ж, не будем торопиться и… все-таки вспомним. Вы возите презервативы с собой? Так… на всякий случай? А может, в «Гранд Татар» их оставляют на прикроватной тумбочке? Ну, так что же? Постарайтесь вспомнить.
Пипкас потерял дар речи. Он лихорадочно соображал, вспоминая заранее обговоренную с адвокатом тактику… Когда Пипкас дошел до презерватива, адвокат даже не поинтересовался, откуда он. А его взгляд предложил кое-что… лазейку… Нет, прямо Диккенс ничего не говорил… только намекнул, что если представить все так, будто Сирья пришла в отель со своим запасом презервативов — а современные молодые женщины поступают так сплошь и рядом, — то дело примет гораздо более благоприятный для ответчика оборот… Пипкас все соображал, соображал… но так и не решился на такое. Хотя сам толком не понимал почему. Ведь Сирья такое выделывала в постели, что могла дать фору любой проститутке! Что с того, если он покажет, будто презерватив принесла она? С точки зрения логики ничего такого в этом не было. И все же Пипкас так и не воспользовался лазейкой.
Прозвучало его обреченное:
— Не помню.
Сирья так и застрочила; адвокат, однако, не стал читать записку. Только сделал знак рукой, успокаивая ее и как бы говоря: «Все в порядке».
— Что ж, мистер Пипкас, оставим этот вопрос. Итак, презерватив… возник. Как — мы не знаем. Материализовался. И вот, значит, картина такова: презерватив и двое на огромной кровати номера люкс…
Пошлость! Пошлость и цинизм! Они все тянулись и тянулись… Пока Тенненбаум не закончил и не настал черед Диккенса допрашивать Сирью. Диккенс ожил, выпрямился и продемонстрировал, что может быть не менее гнусным, чем обвиняющая сторона. И если у Тенненбаума имелось два выражения: негодования и презрения, то у Диккенса — только одно: отвращение. Он сузил отечные веки и уставился на истицу сквозь щелочки глаз, ядовито насмехаясь над избирательностью ее памяти. Отягощенный складками жира, адвокат дышал с присвистом. Потом вздохнул, выражая тем самым свое отвращение. И спросил у истицы, приходилось ли ей раньше принимать приглашение на ужин от первого встречного.
— Нет, — Сирья моргнула выпученными глазами, — я не принимала никогда. Почему об этом меня спрашиваете?
Уж это ее звонкое скандинавское щебетание… Она говорила по-английски правильно, но все же как-то не так… Поначалу ее акцент и чудная манера строить предложения казались Пипкасу такими экзотическими, такими соблазнительными… Как только он слышал в телефонной трубке ее голос, так сразу представлял себе… белые ночи! Северное сияние! Страстные объятия в арктических снегах!.. Все это Пипкас помнил, но уже не понимал, откуда взялись такие фантазии… Да в ее голосе нет ничего соблазнительного! Наоборот — какая-то отрывистая птичья трескотня… Ужасно раздражает! Только представить — всю жизнь слушать этот голос, разрывающий английский язык на куцые фразы, терзающий его самым немилосердным образом… и так час за часом… день за днем… год за годом…
