Стоны, вздохи и крики не то боли, не то наслаждения, страшные возбуждающие запахи, восточные наркотики (Геля попробовала каждого по разу), причудливо, каждая на свой лад, выложенные подушками комнаты: разнообразие, изменчивость, текучесть, стирание границ меду людьми и вещами, смесь пыток с удовольствиями и надо всем удушливый чад безумия и преступления, удерживаемого на самом последнем, на смертельном рубеже — прямо перед смертью, которую применяли только к низшим созданиям, — все это заполняло те дни и ночи, не похожие ни на какие даже самые дикие фантазии европейских писак. Атаназий окунулся в этот водоворот с полным сознанием. Только раз еще (по приказанию Гели) попробовал он местную «дурь», но ничто не могло сравниться с первым впечатлением от кокаина во время той памятной ночи. Поначалу он на самом деле страдал от нестерпимых мук, наблюдая за всем происходившим. Но поскольку это происходило при нем, а Геля ни из чего не делала секрета и умела из каждого ужаса сделать новый стимул, Атаназий вскоре пристрастился к дурной привычке «нагнетать ужасы» (как это называлось) и с отвращением, соединенным с нездоровым интересом, пускался во все новые и новые оргиастические «новшества». Несмотря ни на что, еще не замкнулся круг времен, хотя порой казалось, что ничего уже больше быть не может, а напряженная до предела ситуация угрожала каким-то безумным взрывом.
Если не считать официальных сообщений, вести из Польши были довольно скупыми. Там у них не осталось почти никого из близких. Лишь старый «батлер» Чвирек иногда оповещал Гелю о состоянии дел, потому что любил свою принцессу, которую знал с детства. Он получил должность лесничего в государственных лесах и чувствовал себя неплохо. Что же получалось: Темпе, как известно, находился наверху, госпожа Ослабендзкая в нищете умерла от болезни сердца. Пурсель стал командующим всей кавалерии (его называли «наш Буденный»), Бёренклётц — комиссаром Изобразительных Искусств, Логойский и Зезя пребывали в больнице для умалишенных: первый — время от времени, второй — постоянно. Сморский скончался в полной атараксии. Ендрек, освобожденный из тюрьмы, куда он попал просто как граф, снова пристрастился к своей пагубной привычке, а в довершение — и к нивелистическому мистицизму, граничащему с полным сумасшествием. То и дело его приходилось запирать. В периоды, свободные от приступов бешенства, его выпускали на волю в пропагандистских целях. Свою метафизицированную социальную систему он разносил по городам (маленьким, в столицы его не пускали) и весям, преимущественно на Подгалье. Вот что дословно писал о нем Антоний Чвирек:
«...Граф все сидит в Зарыте, за исключением времени, когда его изолируют, но очень поглупел и наверняка среди психов когда-нибудь кончит свои дни. Последнее время у нас с кокаином не было проблем, и он снова начал принимать эту гадость. Потом вышли новые законы. Но что-то около десяти кило у него есть про запас. Он продолжает жить у Хлюсей, ходит по избам и по дальним деревням и все более удивительные вещи рассказывает о каком-то грядущем царстве Великого Пупа. А по обеим сторонам у него духи по имени Мигдалиэль и Цыбулиэль, с которыми он разговаривает как с живыми. Я побаиваюсь его, хоть он и смирный и никакого графского звания в нем не видать».
Князь Мигель де Браганца, кузен Логойского, виделся с ним иногда на границе государства, но его уговоры вернуться к прежней жизни — Ендреку предлагали в жены прекрасную принцессу крови Амелию — не привели ни к чему.
С палкой в руке, высокой, как пастуший посох, увенчанной красным плюмажем, в шкуре зарезанной им же самим белой козы, обросший ужасными белыми космами, носился он по дорогам, взывая к совершенно оболваненной сельской бедноте и местечковой голи, которой практически не было. Ему не верилось, что когда-то он был графом, но этот факт лишь придавал ему очарование. Наученная русской революцией, местная партия нивелистов не только в теории, но и на практике не преследовала интеллигенцию. Привлекали к работе самые крепкие головы и лишь самых сопротивляющихся посылали на дополнительные курсы, совмещенные с пытками, после которых кое-кто возвращался на высокие посты, а наиболее упорствующие постепенно пропадали в муках, неизвестно зачем переносимых, потому что все должно было быть так, как было, что, кстати, как черным по белому доказал Атаназий в своей работе, посвященной вопросам социальной философии. Но его теория, как слишком насыщенная прежним замаскированным индивидуализмом, не нашла (как оказалось позже) достойного признания. И постепенно, если бы не некоторые, порой слишком грубые, «установки», получаемые от соседей (в Германии было то же самое, но на этот раз в полную силу), все могли бы легко прийти к выводу, что так и должно быть, ибо усталость была ужасной. Как выяснилось, старик Берц прекрасно мог бы идейно приспособиться к новому строю. Вот только он уперся, как муравьед, не желая жертвовать свои заграничные капиталы пришедшему к власти правительству, о чем просил командир отряда, захватившего его дворец. За что и погиб смертью храбрых, впрочем, уже насытившийся жизнью и даже немного от нее уставший. А сделал он так из любви к дочери. Узнав об этом, Геля весь день провела в домовой часовенке Шивы, но на следующий день оргия началась сызнова, с утроенной силой.
О, диво (именно так: о, диво), даже Выпштык приспособился к условиям, став генеральным директором Института культов, но под этой маской он преследовал только одно: чтобы с его религией, с той единственной, в которую он верил, ничего плохого не случилось. Ибо католицизм не был на хорошем счету у нивелистов. Впрочем, они научились не уничтожать все, а пользоваться всем, чем только было можно, по мере своих возможностей для достижения своих целей. Это была идея Саетана Темпе, того самого, проклятого, который всегда оказывался прав. Второй его идеей было преобразование государственной коммунонивелистической системы в прогрессивный синдикализм, что требовало несколько больше времени. Он даже не надеялся дожить до ее осуществления, намеревался лишь заложить основы.
В это время Темпе писал Геле, но его письмо Геля не показала Атаназию, уверяя, что оно куда-то задевалось. Атаназий догадался, что речь в нем шла о деньгах и об использовании ее очарования для целей нового порядка. Так оно и было на самом деле, причем добавлены были легкие брачные предложения: Темпе, судя по всему, была нужна своего рода Эгерия, которая соответствовала бы его положению и силе, чтобы сила эта росла день ото дня, а не расходовалась. Это была одна из тех титанических натур, которые растут пропорционально величине возложенной на них нагрузки и поставленных перед ними задач. Но пока комбинация совместных эротических вдохновений, любви единственного истинного любовника, озверевшего до состояния метафизической бестии, и новой религии не была исчерпана до конца и вполне удовлетворяла княгиню Препудрех — Duchesse of «Припадреч» — как ее здесь называли, а вместе с ней и бедного татарского дворянишку.
На периферии, в тихих закоулках души Атаназия разрастались запоздалая любовь к Зосе и намерение соединиться с ее призраком в чистой сфере небытия по совершении предсмертного поступка. По мере распада внешней психофизической скорлупы в нем росла неведомая сила, которую он скрупулезно — «зернышко к зернышку, пока не будет впорушку» — собирал в кучку. Однако и порушка прошла, и мера была перебрана. С этими оргиями и извращениями все было ничего, пока в игру входили цветные — индусы (хоть и арийцы), малайцы, китайцы, бирманцы, жители Сиама, аннамцы и прочие монголоиды. Но когда в ближайшем окружении Гели стали понемногу появляться «белые», а главное — когда они были допущены к тем же самым психофизическим фамильярностям, что и «coloured people»[79], Атаназий стал слегка на дыбы, тем более, что бывал принужден к тем же самым психофизическим комбинациям, что и с теми. Так или иначе, но поначалу ему немного помогла старая идеология Ендрека — «пользоваться всем», — но здоровый инстинкт взял верх, тем более, что силы даже самого дикого быка, к сожалению, неизбежно ограничены — «eine Transcendentale Gesetzmäßigkeit»[80] — что поделаешь. И ко всему — дух Зоси...
Кроме того, к компании прибился некий грек — Ликон Мультифлякопуло, ведший свою родословную от одного из военачальников Александра Македонского, какой-то русский князь Грубенберг-Замухасранский, веселый американский миллионер Роберт Бидль и итальянский маркиз Луиджи Трамполини-Пемпи. А еще белые женщины, да такие жуткие, что... Исходя из знания разговоров в Апура можно представить себе, какие разговорчики теперь имели место между любовниками. Геля находилась на грани острого безумия. Она говорила такое, отчего просто-таки белок свертывался и разлагался гемоглобин, образовывались токсины, способные убить мегатериума Кювье — кобры могли бы позавидовать яду ее слов, если бы услышали ее в момент, когда она убеждала любовника в том, что потом их ждет духовная высота (но когда?), на которой должен наконец кончиться ужас и начаться чудо. Границы убегали в кровавый туман ее голодного воображения, в адские испарения злобного и похабного сумасбродства. Начинался известный по историям колонистов жестокий «тропический бзик»; жара, перец, алкоголь, безнаказанность и наркотики — вот причины этой болезни.
