Она упаковывала шторы. Хуже всего было то, что она совсем не представляла себе, как они теперь будут жить. Все было бы ничего, если бы они могли вернуть деньги, вложенные в дом. Но от этой потери трудно было оправиться: столько денег ухнуло — все равно, как если бы они выбросили их в реку. Семь лет тяжелого труда (а ведь она трудилась не покладая рук), и в итоге — ничего. Если бы все эти годы она разыгрывала из себя важную даму, ничуть не было бы хуже. Лошади выигрывали скачку, лошади проигрывали скачку — вечное беспокойство, вечная тревога, а в итоге — ничего. При этой мысли к горлу у нее подкатывал комок. Столько труда, и все понапрасну! Она окидывала взглядом пустые стены, спускаясь по голой лестнице без ковровой дорожки. Ни одной пинты пива не подаст она больше никому в этом зале. Каким здоровенным, крепким малым был Уильям, когда она решилась переселиться к нему. Как страшно изменился он с тех пор. Увидит ли она его снова здоровым, полным сил? Ей припомнилось, как он сказал ей однажды, что поднакопил уже почти три тысячи фунтов стерлингов. Брак с ней не принес ему удачу. Что осталось теперь у них от этих денег?
— Сколько у нас на книжке, милый?
— Шестьсот фунтов с небольшим. Я как раз вчера проверил. А почему ты спрашиваешь? Хочешь напомнить мне, сколько я проиграл? Ну да, я проиграл. Успокоилась теперь?
— Я об этом и не думала вовсе.
— Нет, думала, зря отпираешься. Не моя вина, что лошади не выигрывают. Я стараюсь, как могу.
Эстер ничего не ответила. Помолчав, Уильям сказал:
— Это все моя болезнь — я стал какой-то раздражительный. Ты не сердишься, голубка?
— Нет, милый. Я знаю, ты ничего этого не думал. Кто ж придает значение пустым словам.
Эстер говорила так мягко, что Уильям с удивлением на нее поглядел — уж ему ли было не знать ее горячий нрав.
— Не было на свете лучшей жены, чем ты, Эстер.
— Ну что ты, Билл, просто я стараюсь, как могу.
Весна выдалась на редкость сырая и холодная, и кашель Уильяма становился все хуже и хуже, а в мокроте снова появилась кровь. Эстер встревожилась не на шутку. Доктор стал поговаривать о Бромптоновской больнице, и Эстер потребовала, чтобы Уильям пошел туда и обследовался. Но Уильям никак не соглашался идти вместе с ней, и Эстер, не желая раздражать больного, не стала настаивать. Она осталась дома и в отчаянной тревоге ждала возвращения мужа, надеясь на лучшее вопреки всему, ибо доктор предупредил ее, что болезнь Уильяма может оказаться очень затяжной.
Когда Эстер увидела, как Уильям, бледный, ослабевший, поднимается по лестнице, она сразу по выражению его лица поняла, что он возвратился с дурными вестями. Ей показалось, что силы оставляют ее, но, совладав с собой, она спросила:
— Ну, что они сказали? Я хочу знать. Я должна знать все.
— Сказали, что у меня чахотка.
— Ой! Так и сказали?
— Да, но я еще не собираюсь умирать. Они сказали, что надеются подлечить меня. Люди, случается, живут даже с половиной одного легкого, а у меня только левое легкое пропало.
Он кашлянул и вытер кровь с губ. Эстер была ни жива ни мертва.
— Да не смотри ты на меня так, словно мне уже завтра в гроб ложиться, — сказал Уильям.
— Они, значит, надеются тебя подлечить?
— Да, они сказали, что я еще могу долго протянуть, только прежнее здоровье уже не вернется.
Это было настолько ясно и ей самой, что в глазах у нее невольно промелькнуло сострадание.
— Если ты будешь так на меня смотреть, я лучше пойду обратно в больницу. Это не самое веселое место на свете, но там все-таки лучше, чем здесь.
— Я расстроилась, оттого что они нашли у тебя чахотку. Но раз они сказали, что могут тебя подлечить, значит, все будет в порядке. Главное, что они так сказали.
Она знала, что должна превозмочь свою тревогу, должна сделать вид, будто слова докторов означают только одно: ничего страшного, хороший уход непременно поставит его на ноги. Нельзя предаваться отчаянию, надо надеяться на лучшее. Уильям верил, что с приходом теплых дней ему полегчает, и Эстер решила довериться его чутью. Однако ей стоило немалого труда сохранять веселый вид и говорить веселым тоном, в то время как муж таял у нее на глазах, а когда наконец проглянуло солнышко, оно, казалось, высосало из него последние соки, и он день ото дня становился все бледнее и чах, словно погибающее от засухи растение. Этот вечный, неуемный кашель, эти пятна крови на платке! А тут еще, как назло, его снова стала преследовать неудача. Ему уже больше никак не удавалось «попасть» на победителя, и деньги утекали вместе с жизнью. Будь то фаворит или аутсайдер — все едино; стоило Уильяму поставить на эту лошадь, и она непременно проигрывала, и Эстер теперь испуганно вздрагивала, заслышав крик: «Победитель скачки! Победитель! Победитель!» В солнечную погоду Уильям имел обыкновение сидеть после полудня на маленьком балкончике и глядеть на улицу, ожидая, когда из переулка покажется мальчишка-газетчик с кипой «специального выпуска». Тогда Эстер должна была спуститься вниз и принести газету, и в тех редких случаях, когда лошадь, на которую ставил Уильям, приходила первой, на него жалко было смотреть — это было поистине душераздирающее зрелище. Лицо Уильяма преображалось, худые руки конвульсивно дергались, и он принимался строить планы и лелеять несбыточные — Эстер понимала это — мечты.
Все же Эстер настаивала, чтобы он аккуратно принимал лекарство, прописанное ему врачом в больнице, но добиться этого было нелегко. Уильям видел, что лекарство не приносит ему пользы, и становился с каждым днем все раздражительнее. Он бранил докторов, незаслуженно над ними издевался, а сухой кашель донимал его все сильнее, и кровохарканье неотвратимо и беспощадно появлялось снова, стоило только забрезжить надежде, что хотя бы эта напасть миновала. Однажды утром Уильям заявил Эстер, что решил просить докторов обследовать его снова. Они обещали подлечить его, так вот он и хочет знать: будет он жить или ему надобно готовиться к смерти. Эстер почувствовала даже некоторое облегчение, когда он заговорил об этом так, напрямик; она была истерзана бесплодными надеждами и готова принять жестокую правду. Уильям хотел отправиться в больницу один, но Эстер стала молить его, чтобы он взял ее с собой, — она не в силах сидеть дома и считать минуты, ожидая его возвращения. Он не стал возражать, и это ее удивило. Она ждала, что ее просьба вызовет бурю протеста, но Уильям, услышав, что она хочет сопровождать его, принял это как должное, и Эстер была обрадована вдвойне, — ведь не предложи она пойти с ним, и он бы еще, пожалуй, обвинил ее в отсутствии заботы о нем. Эстер надела шляпку, — было начало августа, и жакетки в такую жару не потребовалось. Город казался покинутым, изнемогшие от зноя улицы плавились на солнце, и даже здоровым легким Эстер не хватало воздуха, так его было мало и так он был сух. Кашель Уильяма сразу усилился, и Эстер с надеждой подумала, что, быть может, доктора велят ему поехать к морю.
С верхних сидений омнибуса им был хорошо виден Грин-парк — высохший, бесцветный, как пустыня; когда они спустились с холма, им бросилось в глаза, что осень уже начала свою расправу над кронами деревьев: внизу, в лощинах, было полно опавших листьев. На возвышенном месте, в углу Гайд-парка, ветер поднял в воздух смерч пыли; когда они проезжали мимо Сент-Джордж-плейс, за решеткой мелькали лужайки безлюдного парка. Широкие мостовые, Бромптон-роуд, маленькие пивные на перекрестках, — глазам лондонцев открывалось предместье Лондона.
— Погляди, — сказал Уильям, — видишь домик вон за теми деревьями, там, где дорога поворачивает влево, — это «Рога и колокольчик». Вот дом, хозяйкой которого хотелось бы мне тебя увидеть.
— Жаль, что мы не купили его, когда у нас были деньги.
— Не купили! Этот домик стоит десять тысяч фунтов, а то и больше.
— Я когда-то работала неподалеку отсюда. Мне очень нравится Фулхем-роуд. Похоже на деревенскую улицу, только длиннее, верно?
Эстер припомнилось, как она впервые нанялась в прислуги — к миссис Денбар на Сидней-стрит; там, в конце Челси, была церковь с невысокой колокольней, а чуть подальше был Вестри-холл на Кингс-роуд, а налево — Оукли-стрит, которая вела к Баттерси. Миссис Денбар любила гулять в парке в конце Кингс-роуд. Этот парк назывался Кремон-гарденс, там устраивались фейерверки, и Эстер частенько стояла вечерами у окна, наблюдая, как взлетают в воздух ракеты. А потом леди Илвин пристроила ее судомойкой в Вудвью. Эстер отчетливо припомнилось все, даже лавки: молочная Палмера, бакалейная Хайда… Ничто не изменилось с тех пор, как она отсюда уехала. А сколько же лет минуло? Пятнадцать, а то и все шестнадцать. Эстер так погрузилась в свои воспоминания, что Уильяму пришлось тронуть ее за плечо.
— Приехали, — сказал он. — Ты что, не узнаешь этих мест?
