от ответственности за свои пояснения. Они вправе требовать частной жизни, но шутовство есть дело подсудное закону,
О Monsieur Bacon et Monsieur Coke [70]. Шутовские выходки, сиречь обман, суть дело подсудное перед законом, когда оно касается утраты вами гражданского благосостояния либо безопасности.
Как если б какой-нибудь негритянский турист вроде Папы Кейна из Сенегала подошел ко мне на тротуаре перекрестка Шестой авеню с Тридцать четвертой улицей да и спросил, как ему пройти к отелю «Дикси» на Таймс-сквер, а я его вместо этого направил в Бауэри, где его (скажем) убьют баскские и индийские гоп-стопщики, и свидетель слышал бы, как я задаю этому невинному африканскому туристу эти неверные направления, и потом дал в суде показания, что он слышал эти шутовские наставления с намерением лишить права-прохода, либо права-общественного-прохода, либо права-на-правильное-направление, так все равно расфигачимте же ж всех нелюбезных и невоспитанных дивизионистских крыс по обе стороны Приколизма и прочих Измов.
Однако старый хозяин бара спокойно объясняет мне, где это, и я говорю ему «спасибо» и ухожу.
Вот я вижу уже гавань, цветочные горшки на задах кухонь, старый Брест, кораблики, пара танкеров вдали и дикие мысы в сером суетливом небе, чёта вроде Новой Шотландии.
Обнаруживаю контору и захожу. Вот в ней два субъекта, занятые луковой шелухой дублированных копий всего, и даже любовницы на коленях у них нет, хотя она сейчас где-то и в глубине. Я выкладываю по пунктам, бумаги, они говорят, ждите час. Я говорю, хочу в Лондон сегодня вечером лететь. Они говорят, «Эр-Интер» не летает прямо в Лондон, а обратно в Париж и там садишься на другую компанию. («Брест же сами-знаете-сколько-доплюнуть от Корнуолла», жаль, что не смог им сказать: «Зачем же обратно в Париж?») «Ладно, полечу в Париж. Во сколько сегодня?»
«Сегодня нет. Из Бреста следующий рейс в понедельник».
Так и представляю себе, как мотыляюсь по Бресту целые веселые выходные без номера в гостинице и поговорить не с кем. Прям тут у меня глаза загораются, это я думаю: «Сейчас суббота, утро, я могу оказаться во Флориде и как раз успеть к хахачкам на заре, когда парень плюхнет их мне на дорожку!» «А поезд в Париж есть?»
«Да, в три».
«Билет мне продадите?»
«Вам самому туда надо явиться».
«А что все-таки с моим чемоданом?»
«Будет здесь только в полдень».
«Значит, иду на вокзал, покупаю билет, немного беседую со сбегай-принеси и называю его “Старым Черным Джо”, и даже пою это название, одаряю его французским поцелуем, клюю в каждую щеку, даю ему четвертачок и возвращаюсь сюда».
Всего этого я на самом деле не сказал, а надо было, а сказал я лишь «Ладно» и пошел на вокзал, взял первоклассный билет, тем же путем вернулся, уже специалист по брестским улицам, заглянул внутрь, пока никакого чемодана, пошел на Rue de Siam, коньяк и пиво, тупо, вернулся, чемодана нет, поэтому зашел в бар по соседству с этой Воздушной Конторой Бретонских ВВС, о которой я должен писать длинные письма Макмаллену из САК [71].
Я знаю, там есть много красивых церквей и часовен, надо бы пойти на них поглядеть, а потом в Англию, но раз Англия в сердце моем, чего туда переться? А кроме того, не важно, насколько чаруют тут культура и искусство, без сочувствия они без толку. Вся прелесть гобеленов, земель, людей никчемна, если нет сочувствия. Поэты гениальные лишь украшения на стене, если без поэзии доброты и Caritas. Это значит, что Христос был прав, а все с тех пор (кто «мыслил» и писал противоположные собственные мнения) (как, скажем, Зигмунд Фрейд и его холодное обесценивание беспомощных личностей), были неправы — в этом вот, жизнь личности, как говорит У. К. Филдс [72], «Проникнута взрачной опасностью», но, если знаешь, когда умрешь, ты вознесешься, ибо вреда никакого не творил. Ах, передайте это обратно Бретани да и прочему в придачу. Нужен ли нам Университет Определения Вреда, чтобы такому учил? Пусть никто не побудит тебя ко злу. У хранителя чистилища два ключа от врат Святого Петра, а сам он третий и решающий ключ.
И ты никого не побуждаешь ко злу, либо же зеницы глазниц твоих и прочее жариться будут на ирокезском колу и самим дьяволом притом, тем, кто предпочел Иудой закусывать. (Из Данте.)
Что б скверного ни сделал ты, оно к тебе возвратится стократ, до йоты и титла, законами, какие действуют в том, что наука нынче зовет «углубляющимся таинством исследований».
Ну так исследи-ка заново, Крейтон [73], когда твои разыскания завершатся, Гончий Пес Небес оттащит тебя прямиком к Хызяину.
В общем, захожу я в тот бар, чтоб чемодан свой не упустить с его благословенными пожитками, как будто этот Джо Э. Льюис, комик, мог бы попробовать забрать свое с собой на Небеса, пока жив на земле, сами шерстинки котов твоих у тебя на одежде благословенны, и потом мы все вместе можем пялиться и рты разевать на динозавров, ну, в общем, вот этот бар, и я в него вхожу, сижу немножко, возвращаюсь через две двери, чемодан на месте наконец и привязан к цепи.
Ярыжки ничего не говорят, я беру чемодан, и цепь отпадает. Военно-морские курсанты, как раз покупающие там билеты, таращатся, как я подымаю чемодан. Я показываю им свое имя, написанное оранжевой краской на полоске черной ленты у замочной скважины. Мое имя. Выхожу с ним.
Тащу чемодан в бар Фурнье и засовываю его в угол, и сажусь у стойки, нащупывая свои железнодорожные билеты, и у меня два часа на попить и подождать.
Это место называется «Le Cigare» [74].
Входит хозяин Фурнье, всего тридцать пять, и тут же к телефону, и такой вот: «Allo, oui, cinque, ну, quatre, ну, deux, bon» [75], бряк трубкой по рычагу. Я соображаю, что это букмекерский притон.
О, тут-то я радостно им говорю: «А кто, по-вашему, сегодня лучший жокей в Америке? А?»
Как будто им не до лампочки.
«Туркотт! — торжествующе воплю я. — Француз! Рази не видали, как он этот “Прикнесс” выиграл?»
«Прикнесс», «Шмыгнесс», они про этот приз и не слыхивали, их тут «Grand Prix de Paris» волнует, не говоря уж о «Prix du Counseil Municipal» и «Prix Gladiateur», да ипподромы Сен-Клу, да Мезон-Лаффитт, да Отёй, а еще и Венсанн; у меня челюсть отваливается, стоит подумать, насколько велик этот мир, что международные игроки
