на лошадках, не говоря даже об игроках на бильярде, даже собраться все вместе не могут.
Но Фурнье со мной очень любезен и говорит: «У нас тут на прошлой неделе была пара французских канадцев, жаль, что вас не было, они свои галстухи на стенке оставили. Видите? У них с собой гитара была и пели turlutus, и веселились будь здоров».
«Как звать, не помните?»
«Ньях. Но вы, американский паспорт вот, Лебри де Керуак, говорите, и приехали сюда искать вести о своей семье, чего ж вы уезжаете из Бреста всего через несколько часов?»
«Ну, теперь вы мне расскажите».
«Мне кажется («me semble»), если вы так сильно постарались аж в такую даль забраться, и несмотря ни на что сюда добрались, через Париж и библиотеки, говорите, теперь, раз уж вы тут, жаль будет, если хотя б не позвоните да не зайдете хотя бы к одному Лебри в этом телефонном справочнике. Смотрите, их тут десятками. Лебри-аптекарь, Лебри-юрист, Лебри-судья, Лебри-оптовик, Лебри-ресторатор, Лебри-книготорговец, Лебри-капитан дальнего плавания, Лебри-педиатр».
«А есть Лебри-гинеколог, который любит женские бедра?» («Ya ta un Lebris qu’est un gynecologiste qui aimes les cuisses des femmes?») — ору я, и все в баре, включая кельнершу Фурнье и старика на табурете со мной рядом, естественно, хохочут.
«Лебри, эй, кроме шуток, Лебри-банкир, Лебри из трибунала, Лебри-гробовщик, Лебри-импортер».
«Позвоните Лебри-ресторатору, и я отдам свой галстух». И я снимаю свой синий вязаный галстук из вискозы, и вручаю ему, и расстегиваю воротник, словно я дома. «Не понимаю я этих французских телефонов», — прибавляю я, и добавляю себе: («Но вы-то наверняка», потому что мне напомнило моего лепшего другана в Америке, который сидит на краешке своей кровати с первого заезда по девятый, во рту «бычок», но не большой романтический курящийся «бычок» Хамфри Богарта, а просто старый фильтр от «Мальборо», бурый и выгоревший со вчерашнего дня, и он по телефону такой стремительный, что муху цапнет, если та с дороги не уберется, не успеет он трубку снять, а телефон еще даже не зазвонил, но кто-то с ним разговаривает: «Алло, Тони? Тут будет четыре, шесть, три, за пятерку».)
Кто б мог подумать, что в своем поиске предков я дойду до букмекерской точки в Бресте, О, Тони? брат друга моего?
В общем, Фурнье берет и садится на телефон, добывает Лебри-ресторатора, заставляет меня прибегнуть к самому элегантному французскому, чтоб меня пригласили, вешает трубку, воздевает руки и говорит: «Вот, ступайте повидайтесь с этим Лебри».
«А где древние Керуаки?»
«Вероятно, в окрестностях Корнуая, в Кемпере, где-то в Финистере к югу отсюда, он вам расскажет. У меня тоже фамилия бретонская, чего гоношиться?»
«Это ж не каждый день».
«Так и nu?» (более-менее). «Прошу прощения», и телефон звонит. «И заберите свой галстук, он у вас симпатичный».
«Фурнье разве бретонская фамилия?»
«Ну еще б».
«Что за херня, — заорал я, — все вдруг бретонцы! Аве — ЛеМэр — Жибон — Фурнье — Дидье — Гуле — Левек — Нобле. Где старина Альмало, и старина маркиз де Лантенак, и маленький Принц Керуака, Çiboire, j’pas capable trouvez ça»? (Çiborium [76], я ее не могу найти.)
«Как с лошадками? — говорит Фурнье. — Нет! Юристы в синеньких беретиках все это поменяли. Ступайте к мсье Лебри. И не забудьте, если еще вернетесь в Бретань и Брест, заходите сюда со своими друзьями, или с матушкой, или двоюродными своими. Но сейчас телефон звонит, извините меня, мсье».
И вот я сваливаю оттуль, таща этот чемодан по Rue de Siam средь бела дня, а весит он тонну.
Вот начинается другое приключение. Это изумительный ресторан, совсем как у Джонни Николсона в Нью-Йорке, сплошь мраморные столешницы, и красное дерево, и скульптура, но очень маленький, и тут, вместо парней вроде Эла и прочих, что носятся повсюду в узеньких брючках, обслуживая столики, девушки. Но они дочери и подруги хозяина, Лебри. Вхожу и говорю, где м-р Лебри, меня-де пригласили. Они говорят, погодите тут, и уходят посмотреть, наверх. Наконец все в норме, и я волоку свой чемодан наверх (чуя, что мне они даже не поверили сперва, девки эти), и меня вводят в спальню, где лежит в постели востроносый аристократ посередь дня, с огромной бутылкой коньяку под боком, а также, полагаю, сигаретами, стеганое ватное покрывало здоровенное, как королева Виктория, поверх всех его одеял (покрывало, то есть, я имею в виду подушку шесть на шесть), и его светловолосый врач в изножье советует ему, как надо отдыхать: «Сядьте вот сюда». Но пока это случается, тут же входит romancier de police, то есть сочинитель детективных романов, в аккуратных очочках в стальной оправе и сам весь чистенький, прям с иголочки Небесной, со своей очаровательной супругой. Но тут заходят жена бедного Лебри, превосходная брюнетка (мне о ней упоминал Фурнье), и три ravissantes (ослепительных) девушки, кои оказываются одна замужем, а две незамужние дочки. И вот мне вручает коньяк сам мсье Лебри, с трудом приподымаясь со своей кучи аппетитных подушек (О Пруст!), и говорит мне напевно:
«Вы Жан-Луи Лебри де Керуак, вы сказали, и они сказали по телефону?»
«Sans doute, Monsieur» [77]. Я ему показываю паспорт, в котором говорится: «Джон Луи Керуак», потому что нельзя таскаться по Америке и поступать на Торговый флот и называться при этом «Жаном». Но Jean — мужское имя Джона, Jeanne женское, но не расскажешь же об этом своему главному боцману на борту «Роберта Трита Пейна», когда портовый лоцман высвистывает тебя к штурвалу, идти сквозь минированные противолодочные сети, и говорит у тебя под боком: «Два пятьдесят один прямо по курсу».
«Есть, сэр, два пятьдесят один прямо по курсу».
«Два пятьдесят прямо по курсу».
«Два пятьдесят прямо по курсу».
«Два пятьдесят девять, прямо, прямо-о-о по курсу», и мы скользим прямо среди этих сетей с минами, и в гавань. (Норфолк 1944-го, после чего я с судна смылся.) Почему ж лоцман выбрал старого Керуаха? (Kerouac’h, стародавняя свара из-за написания между моими дядьями). Да потому что у Керуаха рука твердая, крысы вы, писать не умеете, а тем паче читать книжки.
В общем, имя мое на паспорте «Джон», а однажды было Шон, когда О’Ши и я пришили Райана, а Мёрфи ржал, а Райана мы пришили, так, просто в пабе.
«А ваше имя?» — спрашиваю я.
«Юлисс Лебри».
Над подушным покрывалом было генеалогическое древо его семьи, часть которой зовется Лебри де Лудеак, за коей он, очевидно, послал приуготовительно
