Они сидели на траве друг против друга, и мягкое темное отражение гор в воде фьорда напоминало ей его глаза и волосы. Но она не решалась сказать ему об этом. Стая гаг промчалась к маленькому заливчику. Самец подал клич гагам и полетел, указывая им путь к морю. «О-о-о! О-о-о!» — звал протяжно самец и вел их за собой, возглавляя образовавшийся треугольник. «Вода-вода», — кричал он, удаляясь. «О-вода-вода!» — эхом отдавалось в скалах. Юноша и девушка говорили только о птицах и ничего не видели, кроме них. Их колени слегка соприкасались в траве, так слегка и невзначай, что ни один из них не считал нужным заметить это.
Он рассматривал профиль девушки, устремившей взгляд к морю. Если кому-нибудь вздумалось бы описать ее наружность при помощи таких слов, как «очарование», «красота», то эти слова должны были бы принять иное, не обычное их значение. Она не была красавицей в обычном представлении, но в простых, сильных чертах ее лица как бы таилась вся сила соли в море с тех пор, как его волны бьются о берег. В ее глазах и форме рта открывалось нечто языческое, естественное и простое. Такая простота даже в стране, первоначально задуманной только для тюленей и холодных большекрылых морских чаек, казалась разительной. Ее смех не уходил в неведомые глубины звуков, как, например, музыка, но был неотделимой частью ее тела, совершенно неотделимой; он неожиданно возникал и так же неожиданно обрывался. Юноша видел ее большие сильные руки и колени, выступающие из-под платья. Он вдруг заметил узкую полоску тела выше чулка, удивительно белое у нее тело в сравнении с ее загрубевшими, в ссадинах руками и обветренным лицом. Одной рукой она обхватила колени, в другой держала соломинку, жевала ее и смотрела на море. Ее грудь вздымалась и опускалась плавно и спокойно, как тихий всплеск волн. Весь ландшафт был как бы воплощен в ее существе, дыхание ветра соединялось с ее дыханием. Он лог на траву у ее колен и кончиками пальцев стал поглаживать ее руку. Она не отдернула руки, но спустя некоторое время указала рукой, державшей соломинку, на море и что-то сказала. Он ответил, не понимая, о чем идет речь. Больше они не говорили. Она еще долго сидела неподвижно, жуя соломинку и глядя на море, как будто ее мысли были далеко-далеко, а он гладил и гладил ее руку. «О-о-о», — кричал самец.
— Давай пройдемся немного, — наконец сказала она. Они встали и пошли.
У горного ручейка стояла кобыла с жеребенком и лежало несколько старых меринов, и каждый считал себя отцом жеребенка. Жеребенок, длинноногий и гибкий, прижался к матери и от страха начал сосать ее. Мерины подняли головы и прищурили глаза. Один из них при виде юноши и девушки прикинулся спящим. А лежавшие поближе к ручью вскочили на ноги и принялись отфыркиваться.
— Подожди минуточку, — сказала Салка Валка и пошла к жеребенку. Ее волновало все только что появившееся на свет. Жеребенок спрятался за спину матери. Салке Валке пришлось несколько раз обежать вокруг лошади, пока не поймала его. Она начала баловаться с ним.
— Милый жеребенок! — сказала она, когда он все-таки вырвался от нее. — Тебе нравятся жеребята, Али?
— Нет, — ответил он. — Я больше люблю старых лошадей.
— Занятно, — сказала она. Но занятнее всего было то, что она запоминала все его ответы и затем долго размышляла над ними.
Они дошли до склона горы.
Идя по извилистой дороге среди ложбин, уступов, откосов, усыпанных валунами и галькой, где стоит только ступить ногой, как маленькие камешки с грохотом, танцуя, летят с горы вниз, они взобрались на крутой пригорок. Она шла впереди. Оба они разгорячились от ходьбы. В ложбине проснулась овца с маленькими ягнятами, В испуге отбежав на несколько шагов, она повернулась, чтобы рассмотреть грозившую им опасность. Через секунду она уже скрылась за ближайшим холмом вместе со своими детенышами. Спокойная вода внизу продолжала оглашаться птичьим безмятежным «о-о-о». В воздухе как бы царил большой праздник.
Они уселись в зеленой ложбинке, поросшей вереском и тмином. Они сидели рядом, близко друг к другу, разгоряченные, раскрасневшиеся, с блестящими глазами, опьяненные весенним горным воздухом. Он взял ее влажную шершавую руку в свои, положил голову ей на колени, поднял глаза и стал наблюдать за выражением ее лица, полублизкого, полудалекого, гордого и смиренного и немного задумчивого. Салка не пыталась ни освободить свою руку, ни столкнуть его голову с колен, она опять нашла соломинку и стала жевать ее. Он прижал ее руку к своей груди. Не было сказано ни одного слова. Они боялись шелохнуться, боялись нарушить очарование тихой музыки жизни. Овца, давно наблюдавшая за ними из-за овражка, величаво удалилась со своими ягнятами, притопывая копытцами при каждом шаге, будто выражая свое возмущение. «Вода-вода-вода», — доносилось со всех концов фьорда. Но в воздухе не видно было ни одной птицы, кроме золотистой ржанки, которая только однажды произнесла свое «пи-пи-пи» меланхолично, как молитву.
— Пройдемся еще немножко, — сказала девушка, нежно пощекотав соломинкой его щеку. — Раз уж мы зашли так далеко, то давай доберемся до Дюрадаля за Хёгаксельном; там сейчас высокая сочная трава.
И они опять пошли рядом, а там, где дорожка была узкая, он положил ей руку на плечо.
— Мне казалось, что я спал, — сказал он.
— Мне тоже так показалось, — сказала она. — Ты долго лежал с закрытыми глазами.
— Я никогда не думал, что мне доведется пережить такую волшебную ночь, — сказал он.
— Удивительно теплая нынче ночь. Скоро взойдет солнце. Прости меня, Арнальдур, но когда ты мне говоришь, что никогда не переживал подобной ночи, мне не верится: ты ведь так много ездил по свету.
Он не ответил ей прямо на это возражение, но еще ближе наклонился к ней и спросил:
— Тебе не странно, что мы ходим вместе… весной?
— Да, — выдохнула она, не подымая головы.
— Салка, я отдал бы в твои руки управление всей страной. Я уверен, что, когда наступит революция, ты войдешь в центральный комитет коммунистической партии. Ты станешь комиссаром.
— Не понимаю, неужели тебе доставляет удовольствие смеяться над такой простой, обыкновенной девушкой, как я?
— Я говорю серьезно.
Некоторое время они шли молча, затем она спросила:
— Арнальдур, скажи мне, пожалуйста, почему ты тогда отказался от кофе в Оддсфлете?
— Когда ты рядом, остальные люди кажутся мне незначительными, пустыми… Собственно, я никогда не находился в большей опасности, чем…
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она, затаив дыхание.
Но он не пояснил своей мысли.
— Ты знаешь, кем я собираюсь тебя сделать? — спросил он.
— Сделать меня? О чем ты?
— Я знаю, ты думаешь, я сделаю тебя управляющим рыболовецкой коммуной, — сказал он, поддразнивая. — Вовсе нет. Ты ошибаешься. Не потому, конечно, что ты с этим не справишься, а потому, что тебе по плечу более трудные задачи, которые я не могу поручить никому другому. Я хочу назначить тебя руководителем кооперативной фермы вместе с детским домом.
— Как, здесь будет детский дом? — спросила девушка, просияв, хотя сообщение о своем назначении она приняла довольно холодно.
— Конечно. Во всяком случае — на летнее время. Очевидно, нам придется пригласить специалистов. Они будут вести воспитательную работу среди ребят. Но ты будешь руководить всем: коровами, овцами, земледелием, инженерами, специалистами.
И он стал говорить, говорить, желая отвлечь ее внимание от невинных мимолетных прикосновений, от того, что его рука лежит на ее плече. Он говорил об огромном кооперативном хозяйстве, которое возникнет в поселке. Здесь будет целлюлозная фабрика, фабрика по производству рыбьего жира, костяного жира, удобрений, скотный двор, школа, жилища для рабочих, столовая — просторное помещение высотой в четыре человеческих роста. В зале будут расставлены великолепные цветы в больших кадках, а на кухне искусные повара буду жарить сочные бифштексы и готовить чудесные пудинги. Дома рабочих будут обставлены красивой мебелью, модной сейчас за границей, по красоте и удобству она превосходит всякую другую; девушка, не видевшая в своей жизни иной мебели, чем в доме купца, была совершенно зачарована. Даже в самых дерзких мечтаниях ей не приходилось ступать ногой в такие чудесные дома, как те, которые воздвигались в эту ночь для рабочих. И они вдвоем руководили всем местечком, Они поднялись на гору и подошли к обрыву, чтобы посмотреть вниз. Там внизу носилось бесконечное множество морских птиц. Только тупики, важные, как священнослужители чистили перышки перед своими гнездами да огромные морские чайки сидели на яйцах. Появление ночных посетителей вспугнуло их: они взлетели ввысь и на сильных крыльях стали парить над туманными вершинами.
