Могила обложена дерном и окаймлена белым камнем; в головах — небольшая мраморная плита с крестом, перед ней роза, посаженная в землю прямо в горшке. Сквозь зелень на плите можно прочесть сделанную золотом надпись: «Здесь покоится Обрен Радакович, торговец. Преставился 45-ти лет от роду».
Долго, пристально и неотрывно смотрит Барышня на эту надпись, пока в глазах у нее не зарябит и буквы, смешавшись со слезами, не сойдут со своих мест и не превратятся в золотые искорки. Тогда она опускает глаза и погружается в себя, становясь недоступной для внешнего мира. Уйдя от него, она разговаривает с могилой. В согнувшемся, скрюченном теле неудержимой волной поднимается нежность — чудесная, невидимая, но могущественная сила, которая живет в женщинах, этих слабых созданиях, и пробивается в самых разных формах, порождая и губя жизни и судьбы. Задыхаясь от нахлынувших чувств, Барышня прерывисто дышит в сжатые кулаки и проникновенно шепчет:
— Отец! Отец! Отец!
В переливах голоса, когда она произносит это простое слово, — все ступени нежности, сострадания и жалости, на какие только способна женщина в разных обстоятельствах и в разные периоды своей жизни. Однако вслед за первым взрывом долго скрываемых и нерастраченных чувств является мысль — простая, сильная и неумолимая, как холодный ангел с огненным мечом в руке.
Отца, вечного и единственного предмета ее нежности, нет. Он убит подло и безнаказанно, убит, потому что не умел защищать и беречь свое, потому что потакал своему жалостливому сердцу, считался с людской честью и достоинством, по-рыцарски храбро и безрассудно помогал в беде любому, входил в положение каждого, пока однажды, взглянув наконец на себя, не обнаружил, что у самого ничего нет. Это его судьба, и это ее жизнь; так случилось, что ее жизнь оказалась неразрывно связанной с его смертью.
Здесь Барышня обычно поднимала голову, подавляла в себе все чувства, успокаивалась и, устремив сухие глаза на мраморную плиту, начинала свой безгласный отчет могиле. Она мысленно отчитывалась перед ней во всем, что сделала в течение недели, а также рассказывала и поясняла свои планы на следующую неделю, требуя одобрения сделанному и благословения задуманному.
В полдень она поднималась и шла назад, в город. Улицы тогда бывали особенно оживленными, и ее странная фигура еще сильнее бросалась в глаза, но она шла, ни на кого не глядя, и лишь про себя говорила: «Вот те люди, что убивают добрых и честных и пресмыкаются перед черствыми и наглыми». Ободренная утренней беседой, она чувствовала, как душу ее наполняет спокойной силой равнодушное презрение к толпе, — ведь уже сейчас люди не могут ей ничего сделать, и они непременно падут к ее ногам, когда она окажется в своей крепости, имя которой Миллион. Барышня шла решительной походкой, и ей чудилось, что она не только в мыслях своих выше этой убогой мятущейся толпы, но что она и в самом деле ступает по ней, как по муравейнику.
Воскресенье 28 июня 1914 года ничем не отличалось от всех предыдущих воскресений, разве только какой-то сонливой вялостью, с какой Барышня собиралась на кладбище. Она дольше обычного простояла у открытого окна, глядя на противоположный берег Миляцки с ее зелеными кручами. С неба еще не ушли румяные отсветы зари, и над городом стояла утренняя свежесть, но на другом берегу Миляцки, на набережной, было уже оживленно. Сновали пешеходы, громыхали коляски, с шумом проносились автомобили — в них сидели люди в ярких парадных мундирах, которые, казалось, расцвели на летнем солнце.
Барышня смотрела на улицу, но все проходило мимо ее сознания, как мутный сон. Она была поглощена другим, более жизненным видением, видением приснившегося ей этой ночью сна. И, стоя у окна, глядя на просыпающийся в сиянии летнего дня город, она еще жила этим невыразимо сладостным сном, расплывчатым и несвязным. Она не могла бы пересказать его, дать в нем отчет даже самой себе, но с той ночи, когда она его впервые увидела, этот сон не выходит из ее головы ни днем, ни ночью, и особенно он ярок утром, когда впечатления от ночных видений еще не тронуты и не стерты дневной сумятицей.
Не впервые ей снился сон о сне ее жизни — Миллионе. С разной силой и в разных вариантах не единожды за последние годы виделось ей ночью одно и то же: ее состояние достигло миллиона и тут же за него перевалило. И каждый раз, как и в минувшую ночь, она чувствовала при этом, что всю ее заливает и пронизывает упоительное теплое сияние. Неиссякаемый источник этого сияния, которое приносит столько радости и счастья, был в груди — где-то под самым горлом, и, когда она клала на это место руку, а потом подносила ее к глазам, ей чудилось, что рука отливает золотом и серебром, что это сияние — не жидкость и не газ, а что-то среднее между ними и что оно, словно некая добрая и могущественная сила, поднимает человека над землей, защищает и охраняет его от всевозможных бед и унижений. Омытая и пронизанная этим сиянием, она и не ходит и не летает: ее парение — где-то между горделивой поступью и чудесным полетом. Миг, когда, ощутив себя владелицей миллиона, она почувствовала, что отныне она уже не разделяет судьбы большинства людей, что она теперь не подвластна законам борьбы, которая изматывает и губит недостойную чернь, был мигом полного счастья. И весь следующий день она жила под впечатлением этого сна, и на всем — на мыслях, на счетах, на окружающих ее предметах, на ней самой ей мерещились время от времени отблески таинственного и прекрасного сияния, только очень быстрые — быстрее молнии, так что о них можно скорее догадываться, чем их увидеть.
Вот и сегодня выдалось такое утро. Барышня, одетая, дольше обычного стояла у открытого окна; хотя она давно проснулась, она с трудом освобождалась от власти своего сна и все не решалась приступить к делам, которые принес день; сейчас она походила на других женщин и девушек, что проводят время у открытого окна, погрузившись в мысли о радостях или горестях любви.
Глядя на оживление, царившее на противоположном берегу реки, она вспомнила, что на днях в газетах писали о прибытии в Боснию престолонаследника Франца Фердинанда и о приготовлениях в Сараеве к его встрече. Собственно, самого сообщения она не читала, просто на первой полосе ей бросились в глаза крупные заголовки приветственных статей. В отличие от прочих людей, первые страницы газет она просматривала мельком, внимательно же читала только последнюю, где помещались объявления об аукционах, распродажах и займах, об изменениях курсов ценных бумаг и валюты. На сладостное воспоминание о ночном сне, заставившее ее недвижимо стоять у окна, черной тенью легла мысль о газетах. Она никогда их не любила, всегда страшилась их, как чего-то ненужного и опасного, а в последнее время совсем возненавидела. И, как мы видели, не без оснований.
Настроение сразу испортилось. Барышня отошла от окна и стала собираться на кладбище.
Она вышла из дому и, подойдя к мосту, увидела на другом берегу вереницу автомобилей, расцвеченную яркими пятнами парадных офицерских мундиров. Автомобили мчались по набережной к центру города. Пока она переходила мост, они уже скрылись из виду. А когда она вошла в узкую улицу, на которой находились два высоких правительственных здания и которая выводила на Кошевское шоссе, из города донесся сильный глухой взрыв. Барышня подумала, что в автомобильной процессии мог быть престолонаследник и что это, наверное, артиллерийский салют в его честь.
На кладбище она пробыла, по обыкновению, до полудня. На обратном пути ей показалось, что улицы как-то странно оживленны и что люди стремительно разбегаются по домам. Но это наблюдение занимало ее всего лишь минуту, и она тут же забыла о нем. Углубившись в свои мысли, опустив глаза в землю, ни на кого не обращая внимания и не видя ничего вокруг, она той же дорогой вернулась домой, не заметив, что на обоих балконах правительственного здания развеваются черные флаги, которых утром, когда она шла на кладбище, не было.
Лишь только они с матерью кончили свой скромный воскресный обед, в ворота постучали. Это был Рафо Конфорти. Удивленная неожиданным визитом в столь неурочное время, а еще больше необычным видом и поведением Рафо, Барышня, не здороваясь, ввела его в дом.
— Видите, Барышня, видите, что случилось, — взволнованно повторял он, и глаза его растерянно бегали.
— Что такое?
— Как? Вы не знаете? Не знаете? О-о-о, произошло несчастье, Барышня, несчастье для всего мира. Покушение. Убили эрцгерцога и эрцгерцогиню, жену эрцгерцога, и еще нескольких человек.
Рафо говорил возбужденно, руки у него дрожали, и от собственных слов в глазах стоял страх.
— Да кто убил? Каким образом? Когда?
— Ах, какой-то сербский школяр[57]. Гимназисты, студенты, а убили здесь вот, на набережной, у Латинского моста, обоих. Помилуй бог, помилуй бог! — вздыхал Рафо.
