Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле

— Мне не до нее, — сказал Ламме. — Я озяб и хочу спать.

С этими словами он закутался в opperstkleed и сделался глух как стена.

Уленшпигель узнал женщину и крикнул ей с корабля:

— Поедем с нами?

— С вами я рада бы и в могилу, да нельзя… — отвечала она.

— Право, поедем! — крикнул Уленшпигель. — Впрочем, подумай хорошенько! В лесу соловей счастлив, в лесу он поет. А вылетит из лесу — морской ветер переломает ему крылышки, и он погиб.

— Я пела дома, пела бы и на воздухе, если б могла, — отвечала она и подошла поближе к кораблю. — На, возьми — это снадобье для тебя и для твоего друга, хотя он и спит, когда нужно бодрствовать. Ламме! Ламме! Да хранит тебя господь! Возвращайся цел и невредим!

И тут она открыла лицо.

— Моя жена, моя жена! — вскричал Ламме и хотел было спрыгнуть на лед.

— Твоя верная жена! — крикнула та и бросилась бежать без оглядки.

Ламме приблизился к борту, но один из солдат схватил его за opperstkleed и удержал. Ламме кричал, плакал, умолял отпустить его, но профос ему сказал:

— Если ты уйдешь с корабля, тебя повесят.

Ламме предпринял еще одну попытку спрыгнуть на лед, но один из старых Гёзов предотвратил прыжок.

— На сходнях мокро — ноги промочишь, — сказал он.

Тогда Ламме сел на пол и заревел.

— Моя жена! Моя жена! Пустите меня к моей жене! — без конца повторял он.

— Ты еще увидишься с ней, — сказал Уленшпигель. — Она тебя любит, но еще больше любит бога.

— Чертова сумасбродка! — вскричал Ламме. — Если она любит бога больше, чем мужа, так зачем же она предстает предо мной столь прелестной и соблазнительной? А если она меня все-таки любит, то зачем уходит?

— Ты в глубоком колодце дно видишь? — спросил Уленшпигель.

— Я умру от горя! — по-прежнему сидя на палубе, в полном отчаянии твердил мертвенно-бледный Ламме.

Между тем приблизились солдаты Симонсена Роля с изрядным количеством артиллерийских орудий.

Они стреляли по кораблю — с корабля им отвечали. И неприятельские ядра пробили весь лед крутом. А вечером пошел теплый дождь.

Ветер дул с запада, бурлившее море приподнимало огромные льдины, и льдины становились стоймя, опускались, сталкивались, громоздились одна на другую, грозя раздавить корабль, а корабль, едва лишь утренняя заря прорезала черные тучи, развернул полотняные свои крылья и вольной птицей полетел к открытому морю.

Здесь корабль присоединился к флотилии генерал-адмирала голландского и зеландского, мессира де Люме де ла Марк{174}; на мачте его судна, как на мачте судна флагманского, виднелся фонарь.

— Посмотри на адмирала, сын мой, — обратился к Ламме Уленшпигель. — Если ты задумаешь самовольно уйти с корабля, он тебя не помилует. Слышишь, какой у него громоподобный голос? Какой он плечистый, крепкий и какого же он высокого роста! Посмотри на его длинные руки с ногтями, как когти. Обрати внимание на его холодные круглые орлиные глаза, на его длинную, клинышком, бороду, — он не будет ее подстригать до тех пор, пока не перевешает всех попов и монахов, чтобы отомстить за смерть обоих графов. Обрати внимание, какой у него свирепый и грозный вид. Если ты будешь не переставая ныть и скулить: «Жена моя! Жена моя!» — он взнесет тебя высоко и мгновенно.

— Сын мой, — заметил Ламме, — кто грозит веревкой ближнему своему, у того уже красуется на шее пеньковый воротничок.

— Ты наденешь его первый, чего я тебе от души желаю, — сказал Уленшпигель.

— Я вижу ясно, как ты болтаешься на веревке, высунув на целую туазу свой злой язык, — отрезал Ламме.

Обоим казалось, что это милые шутки.

В тот день корабль Долговязого захватил бискайское судно, груженное ртутью, золотым песком, винами и пряностями. И из судна был извлечен экипаж и груз, подобно тому как из бычьей кости под давлением львиных зубов извлекается мозг.

Между тем герцог Альба наложил на Нидерланды непосильно тяжкие подати{175}: теперь всем нидерландцам, продававшим свое движимое или недвижимое имущество, надлежало отдавать в королевскую казну тысячу флоринов с каждых десяти тысяч. И налог этот сделался постоянным. Чем бы кто ни торговал, что бы кто ни продавал, королю поступала десятая часть выручки, и народ говорил, что если какой-нибудь товар в течение недели перепродавался десять раз, то в таких случаях вся выручка доставалась королю.

На путях торговли и промышленности стояли Разруха и Гибель.

А Гёзы взяли приморскую крепость Бриль{176}, и она была названа Вертоградом свободы.

В начале мая корабль под ясным небом гордо летел по волнам, а Уленшпигель пел:

— Да, товарищи и друзья, — сказал Уленшпигель, — они воздвигли в Антверпене, перед ратушей, великолепный эшафот, крытый алым сукном. На нем, словно король, восседает герцог в окружении прислужников своих и солдат. Он пытается благосклонно улыбнуться, но вместо улыбки у него выходит кислая мина. Бей в барабан войны!

Он дарует прощенье — внимайте! Его золоченый панцирь сверкает на солнце. Главный профос на коне, около самого балдахина. Вон глашатай с литаврщиками. Он читает. Он объявляет прощенье всем, кто ни в чем не повинен: Остальные будут строго наказаны{179}.

Слушайте, товарищи: он читает указ, обязывающий всех, под страхом обвинения в мятеже, к уплате десятой и двадцатой части.

И тут Уленшпигель запел:

И все моряки и солдаты с корабля Уленшпигеля и с других кораблей подхватили: