У дверей «Вестника» господин Брёдхен, задумавшись, останавливается.
— Вам не следует идти рядом со мной, господин Куфальт, — наконец произносит он. — Фреезе сказал, что вы помолвлены. Я пойду за вами следом. Но если вы попытаетесь…
— Будете стрелять! — договаривает Куфальт. — Я знаю. Бежать не собираюсь. Вы бы мне лучше сказали, что случилось с фрау Цвитуш, господин инспектор.
— Ведите меня к себе домой, — командует тот.
— Ладно, — отвечает Куфальт и трогается в путь.
На лестнице они снова объединяются. У Брёдхена испортилось настроение, потому что Куфальт шел без фокусов.
— Зарабатываете две марки пятьдесят в день, а живете прилично.
— Зарабатывал и побольше, — объявил Куфальт. — Двести сорок марок в неделю.
— Об этом мне Фреезе ничего не сказал, — недовольно заметил Брёдхен.
— Есть свидетели, господин инспектор. Об этом вам нужно спросить господина Крафта, — радостно подхватил Куфальт. — Все записано в его толстых книгах. И квитанции тоже есть.
Он включил свет в комнате.
— А теперь деньги кончились? — спросил полицейский.
— Почему? — удивился Куфальт. — Кто вам сказал эту ерунду? У меня на книжке тысяча сто тридцать семь марок.
— Вот как, — произносит тот, раздражаясь еще больше. — Об этом мы еще поговорим. Откройте-ка для начала шкаф.
— Он открыт, господин инспектор, — вежливо произнес Куфальт.
— Дорогие у вас вещички, — сказал инспектор. — Все купили на зарплату?
— Вещи мне прислал свояк. И на это тоже есть свидетели, господин инспектор.
— Так! Наденьте-ка эту шляпу, — торжествуя, воскликнул инспектор. — У нее точно зеленоватый цвет. Это-то вы должны признать, господин Куфальт.
— По-моему, серо-голубой, — решает Куфальт, стоя перед зеркалом.
— Бросьте, она зеленая! И совершенно бессмысленно все отрицать. Покажите-ка свою сберкнижку.
Куфальт достает ее из закрытого ящика письменного стола.
— Со второго января вы ничего не вносили? Сколько у вас наличными?
Куфальт роется в карманах.
— Сорок шесть марок.
— А где еще триста марок? — спрашивает чиновник.
— Какие триста марок?
— Которые вы взяли у Цвитуш из комода. Да не притворяйтесь, Куфальт, это совершенно бессмысленно. Сегодня вечером я сделаю в вашей квартире обыск. Даже если вы их успели припрятать, все равно я найду их.
Куфальт воспрянул духом. Сердце его забилось легко и радостно.
— Значит, у фрау Цвитуш украли три сотни из комода? Ну, господин инспектор, тогда нам проще всего пойти к ней. И она вам подтвердит, что это был не я.
Чиновник внимательно смотрит на него.
— Чему вы так радуетесь? — спрашивает он.
— Теперь я знаю, в чем дело, и знаю, что скоро все выяснится. Так пойдемте.
Но Брёдхен садится.
— А почему вы до этого испугались, когда стояли у печки.
Вопрос сбивает Куфальта с толку.
— Я вовсе не испугался, — отрицает он.
— Конечно, испугался, — как бы самому себе говорит полицейский. — Фреезе тоже это подтвердит. Нет, нет, Куфальт, что-то у вас не так. Даже если вы и не были у Цвитуш, в чем я очень сомневаюсь…
— Да не испугался я, — произносит Куфальт, он снова берет себя в руки. — Просто когда привлекался, чувствуешь себя неуютно, когда разговариваешь с полицейским. Ведь никогда не знаешь, сумеешь ли доказать, что не виноват. Наш брат всегда на подозрении…
— Нет-нет, Куфальт, — отвечает тот. — Меня вы не проведете. Я вашу братию знаю. Что-то вы натворили. — Он снова погружается в раздумье. — Ну, давайте сперва зайдем к Цвитуш.
— Да, зайдем, — упрямо произносит Куфальт. — Подозревать может каждый… Вы видите, господин инспектор, я отлично зарабатывал, и деньги лежали на книжке, хочу на Пасху жениться. Нужно быть круглым идиотом, чтобы из-за трехсот марок все себе изгадить.
— Живут дураки и даже не знают о собственной глупости, — меланхолически замечает инспектор. — Так красть вообще глупо.
— Да потому я этим и не занимаюсь. Однажды я совершил растрату, вы ведь и сами знаете, господин инспектор, что растрата и кража — вещи разные. — И признается: — Я слишком труслив, чтобы решиться на кражу, господин инспектор.
— Так-так, — говорит тот. — Вы каждый день пьете так много коньяку?
— Я же выпил совсем немного.
— Во всяком случае, больше, чем следовало бы, и, уж конечно, больше, чем вам налил Фреезе. Вы пили коньяк, когда собирали подписку на Тёпферштрассе?
— Нет, я почти никогда не пью коньяк.
— Но сегодня выпили?
— Да… У меня было плохое настроение, потому что дела шли плохо.
— Где?
— У Линдеманна.
— И сколько?
— Четыре рюмки.
— И еще одну у Фреезе. Итого пять. После пяти рюмок можно с собой и не совладать.
— Но я не пил, когда ходил собирать подписку на Тёпферштрассе.
— Это мы сейчас увидим. — Полицейский зевает. — Давайте-ка зайдем к фрау Цвитуш.
4
— Мне кажется, я никогда не был в этом доме, — говорит Куфальт и скользит взглядом по коробке дома, Тёпферштрассе, 97, освещенной тусклым светом газового фонаря.
— Когда кажется, надо креститься, — отвечает инспектор Брёдхен. — А почему вы не могли зайти именно в этот дом, раз вы обошли всю Тёпферштрассе?..
— Ну что вы, я захожу не во все дома! По некоторым я сразу вижу, что ни к чему, и в них даже не захожу!
— Вот как! — произносит господин Брёдхен. — Осторожность — мать мудрости, но нельзя быть слишком осторожным, Куфальт. Вам знаком этот дом?
— Здесь живут рабочие, — прикинув, отвечает Куфальт. — Знаю ли я его, не помню… Они ведь все похожи друг на друга.
И он наклоняется, чтобы прочесть таблички на трех дверях первого этажа.
— Нет! Это на третьем этаже! — нетерпеливо бросает Брёдхен, и Куфальт покорно поднимается на второй этаж, на третий, а Брёдхен плетется сзади.
— Пойдемте-ка вниз, — недовольно произносит Брёдхен. — Если это были вы, то на вас пробы ставить негде. Конечно, она на первом этаже.
— Ну вот, господин инспектор, — радостно замечает Куфальт, — теперь, когда я знаю, о чем речь, я совершенно спокоен.
Но ему не нужно было этого говорить, потому что полицейский со значением произнес:
— Теперь, когда вы знаете, что речь не о том! Постучитесь и войдите первым… А я понаблюдаю…
Куфальт послушно стучится, и низкий женский голос кричит:
— Войдите!
Маленькая рабочая квартирка, сначала попадаешь на кухню, из кухни дверь в комнату, она открыта. Куфальт видит две кровати, накрытые белым вафельным покрывалом.
У плиты стоит толстая расплывшаяся женщина в темном грязноватом платье, с белым полным лицом, дряблыми щеками и черными беспокойными глазами.
Куфальт испытующе смотрит на женщину, он совершенно уверен, что никогда не видел ее. Затем снимает свою (все-таки серо-голубую) фетровую шляпу и вежливо произносит:
— Добрый вечер.
— Добрый вечер, — отвечает женщина. — Что вам нужно?
Куфальт не отвечает ей.
— Ну? — торжествуя, кричит он полицейскому, который стоит в тени. — Узнала она меня или не узнала?
И снова господин Брёдхен не отвечает ему. Он выходит из тени.
— Добрый вечер, фрау Цвитуш. Вот тот молодой человек.
— Я протестую! — в ярости кричит Куфальт. — Если вы будете говорить женщине, что это я, то она в это тоже поверит. Это был не я, фрау Цвитуш. Вы ведь меня еще ни разу не видели, верно?
— Замолчите, Куфальт! — грубо обрывает его Брёдхен. — Вы здесь не задаете вопросов! Фрау Цвитуш, значит, это тот молодой человек, который здесь, на этой улице, собирал подписку на «Вестник». Он был у вас?
— Посмотрите на меня! — заклинает ее Куфальт. — Пожалуйста, посмотрите на меня внимательно.
— Сказано вам, молчать, Куфальт!
Женщина беспомощно смотрит то на одного, то на другого мужчину.
— А я не знаю… — говорит она. — Ведь всех не разглядишь, разве он был такого высокого роста? — ища поддержки, она оборачивается к полицейскому.
— Это я вас должен спросить: светлый резиновый плащ, темная роговая оправа, бледное лицо — вы же видите, все совпадает, мамаша Цвитуш.
— Да… — помедлив, отвечает та.
— Разве на мне была эта шляпа? — настойчиво спрашивает Куфальт. — Ну разве на том была такая шляпа? Вы же сказали, что на нем была зеленая шляпа! А моя шляпа не зеленая…
— Да… — недоверчиво произносит она. — Эта, пожалуй, не зеленая…
— Что, на том мужчине была шляпа такого фасона, мамаша Цвитуш? — Полицейский тоже повторил вопрос.
— А я не знаю, — произносит она. — Он ведь ее сразу снял. Разве я сказала, зеленая?
— Вы сказали, зеленая.
— Может, она выглядела, как эта?
— Вам это лучше знать, фрау Цвитуш, — строго говорит полицейский. — Кстати, вы сказали, что шляпу он в комнате не снимал, и только когда писал, положил ее рядышком на стол.
