В непродолжительном времени сборища эти стали доставлять так много забот мистеру Холту, что он несколько забросил воспитание мальчика, который так радостно вверился попечениям доброго патера. Первое время они много и часто читали вместе и по-французски и по-латыни, причем патер никогда не упускал случая раскрыть перед учеником преимущества своей религии, однако же ничего ему не навязывал силой и проявлял доброту и деликатность, изумлявшую и трогавшую мальчика, на которого куда легче было воздействовать подобными средствами, нежели строгостью и проявлением власти. Но больше всего любил он во время наших прогулок рассказывать Гарри о величии своего ордена, о его мучениках и героях, о том, как члены его обращают в святую веру миллионы язычников, скитаются в пустынях, стойко переносят пытки, главенствуют при дворах и в государственных советах или смело идут на казнь по приказу королей, так что Гарри Эсмонд стал почитать принадлежность к ордену иезуитов величайшим благом жизни и пределом честолюбивых стремлений, благороднейшим поприщем земным и верным залогом награды на небесах и с нетерпением ожидал не только своего вступления в лоно единой церкви и первого причастия, но и того дня, когда ему позволено будет стать в ряды этого удивительного братства, рассеянного по всему свету и насчитывающего среди своих членов самых мудрых, самых отважных, самых высокородных и притом красноречивейших из людей. Натер Холт наказал ему держать в тайне эти надежды и хранить их, как драгоценное сокровище, которого он лишится, если оно будет обнаружено; и, гордый оказанным ему доверием, мальчик все нежнее привязывался к учителю, приобщившему его к столь великой и удивительной тайне. А когда приехал на каникулы Том Тэшер, его маленький сосед, и рассказал, что и он готовится стать священником англиканской церкви и получит стипендию (так он называл это), сначала в школе, а потом и в колледже, а потом станет действительным членом колледжа и получит богатый приход, — великих усилий стоило юному Генри Эсмонду удержаться и не воскликнуть приятелю в ответ: "Церковь! Священники! Богатый приход! Бедный мой Томми, и это, по-твоему, церковь и священники? Что значит богатый приход в сравнении с сотней тысяч язычников, обращенных одной проповедью? Что значит стипендия в колледже святой Троицы перед мученическим венцом, с которым встретят тебя ангелы, после того как тебе отсекут голову? Может твой школьный учитель переплыть Темзу на своем плаще? Есть в твоей церкви статуи, которые истекают кровью, говорят, ходят и плачут? А вот в церкви моего дорогого патера Холта подобные чудеса совершаются каждый день. Томми, дружок, знаешь ли ты, что милорду Каслвуду являлся святой Филипп и повелел ему обратиться в лоно единой истинной церкви? Вам святые никогда не являются". Но Гарри Эсмонд, верный своему слову, скрывал эти сокровища веры от Томаса Тэшера и лишь облегчал свою душу, чистосердечно выкладывая их перед патером Холтом, который гладил его по голове, улыбался своей непроницаемой улыбкой и говорил ему, что он поступает правильно, размышляя об этих великих истинах, но без спросу ни с кем не делясь своими мыслями.
Глава IV
Меня отдают на попечение папистского священника в воспитывают в духе католической религии. — Виконтесса Каслвуд
Если б обстоятельства не изменились и если б детские склонности мальчика получили соответственное развитие, Гарри Эсмонд через какой-нибудь десяток лет стал бы иезуитским патером и, быть может, окончил бы свои дни мучеником в Китае или на Тауэр-Хилле, ибо за немногие месяцы, проведенные ими вместе в Каслвуде, мистер Холт приобрел полную власть над чувствами и мыслями мальчика и научил его верить, как, впрочем, и сам верил всем сердцем, что нет жизни более благородной и смерти более желанной, чем та, к которой всегда были готовы его собратья по ордену. Лаской, остротой ума и подкупающим добродушием, властностью, проявляемой умело и в меру, тайной и молчанием, которыми он себя окружил и которые еще увеличивали его силу в глазах мальчика, он завоевал безраздельную преданность Гарри и, без сомнения, сохранил бы ее навсегда, не случись так, что его отвлекли замыслы, более важные, нежели подготовка маленького мальчика ко вступлению в орден.
Прожив несколько месяцев дома в мире и спокойствии (если можно говорить о мире и спокойствии там, где никогда не прекращались ссоры), милорд и миледи вновь отбыли в Лондон, куда увезли и своего духовника; и едва ли маленький ученик последнего когда-либо в жизни проливал слезы более горькие, нежели те, что душили его в первые ночи после разлуки с дорогим другом, когда он лежал одиноко в своей каморке по соседству с опустевшей комнатой патера. Мальчик и несколько слуг остались теперь единственными обитателями большого дома; и хотя Гарри прилежно учил все уроки, заданные ему патером, у него все же оставалось много свободных часов, и он проводил их в библиотеке, за, чтением толстых книг, от которых мысли путались в его маленькой головке.
В скором времени мальчик привык к своему одиночеству; и когда впоследствии вспоминал об этой поре своей жизни, она не казалась ему печальной. Когда семейство уезжало в Лондон, с ним вместе переселялась туда вся каслвудская челядь, исключая привратника, который был в то же время садовником, пивоваром и лесником, его жены и детей. Жили они в стороне: неподалеку от пристройки, где расположена была комната капеллана с окном, выходящим на деревню, и смежная с нею небольшая каморка, которая служила патеру Холту библиотекой, а Генри Эсмонду спальней. Восточное крыло дома уцелело от пушек Кромвеля, стоявших на возвышенности насупротив западного двора, и не носило следов разрушения, исключая капеллы, где солдаты республики перебили расписные окна времен Эдуарда Шестого. Когда патер Холт жил в замке, Гарри Эсмонд был ему верным и бескорыстным маленьким слугой: чистил его платье, складывал облачение, задолго до рассвета ходил на колодец по воду, готовый к любым услугам для своего обожаемого наставника. Уезжая, патер запирал свою комнату, но каморка с книгами оставалась в распоряжении маленького Гарри, чье одиночество едва ли скрашивалось бы обществом милорда Каслвуда, если бы с ним не было связано пребывание в замке священника.
Французская поговорка гласит, что нет на свете героя, который оставался бы таковым в глазах своего valet de chambre [10], a в виконтессе Каслвуд, вопреки лести и похвалам, расточаемым миссис Тэшер, даже менее зоркие от природы глаза, нежели у маленького пажа, без труда разглядели бы немало отнюдь не героических свойств. Когда не было поблизости патера Холта, чье влияние на обоих супругов было огромным, ссоры и взаимные попреки милорда и миледи заставляли слуг смеяться исподтишка, а Гарри Эсмонду внушали страх. Бедный мальчик трепетал перед своей госпожой, которая то и дело ругала его на все лады и которой ничего не стоило надавать ему пощечин или запустить в него серебряной чашкой, поданной для умывания рук после обеда. Впоследствии она сделала ему немало добра, тем загладив свою жестокость, весьма омрачившую, должно признаться, его детство. Она в ту пору и сама была не слишком счастлива, бедняжка, и, думается мне, хотела заставить домочадцев разделить ее невеселую участь. Милорд боялся ее, пожалуй, не меньше, нежели паж, и единственное лицо в доме, перед которым она смирялась, был мистер Холт. Радости Гарри конца не было, когда патер обедал за общим столом, — можно было улизнуть и поболтать с ним после обеда, или почитать вместе, или отправиться на прогулку. По счастью, миледи виконтесса вставала не раньше полудня. И да поможет бог бедной камеристке, на которой лежала забота об ее туалете! Я не раз видел, как бедняжка с красными глазами выходила из уборной, где совершался сложный и таинственный ритуал одевания миледи, и как доска для триктрака с сухим треском прихлопывала пальцы миссис Тэшер, если та дурно играла или если партия принимала нежелательный оборот.
Благословен будь король, введший в обычай карточную игру, и человеколюбивые изобретатели пикета и крибиджа, ибо это занятие отнимало у миледи не менее шести часов в день, в течение которых ее домашние дышали свободно. Миледи нередко заявляла, что давно бы умерла, если б не карты. Ее домочадцы поочередно несли стражу, сменяя друг друга за карточным столом, играть с ее милостью было делом далеко не безопасным. Мистер Холт просиживал с ней за пикетом целые часы, в продолжение которых она не выкидывала никаких чудачеств; что до почтенного доктора Тэшера, он, я уверен, покинул бы смертный одр прихожанина, получив приглашение сыграть роббер-другой со своей высокой покровительницей. Порой, если между супругами устанавливался мир, присаживался к столу и милорд. Кроме названных партнеров, к услугам миледи была еще верная Тэшер и одна, две или три наперсницы, которые сменились в доме на памяти Гарри Эсмонда. Долго нести столь деликатную службу не удавалось никому; одна за другой терпели неудачу на этом поприще. Бедные женщины, им жилось куда тяжелее, чем пажу. Он давно уже спал в своей уютной постельке, когда они еще сидели подле миледи, убаюкивая ее чтением "Новостей" или "Великого Кира". Ее милость постоянно выписывала из Лондона кучи новых пьес, и Гарри, под страхом порки, запрещено было заглядывать в них. Боюсь, что он частенько заслуживал наказание и порой даже получал его. Раза два или три доставалось ему от патера Холта, когда тот находил под подушкой у юного бездельника одну из прелестных безнравственных комедий мистера Шадвелла или мистера Уичерли.
