А жизнь шла своим чередом. Где-то зажигаются звезды, где-то на морях и океанах бушевали штормы, где-то завывала вьюга, где-то в тайге вот сейчас ходит и ходит по своим пустым владениям осиротевший кот Васька. Он наотрез отказался покидать жилище своего хозяина, орал, царапался и, наконец, вырвавшись, сделал свой пушистый хвост трубой и понесся к стоящей рядом сосне, залез по стволу так высоко, что еле различался в кроне.
Где-то на Алтае пришла уже из школы Дуня и, может, делает сейчас уроки, а совсем близко, за каких-то пятьдесят километров, Василий Лукич топит свою печь и задумчиво смотрит на огонь. Все идет своим чередом. А Оксана все играла и играла. Так вот и провели свои первые минуты вместе недавно совсем незнакомые, а оказалось, родные и близкие люди. А впереди целая жизнь, полная удач и разочарований, любви и страданий, радости и горя, — все противоположности всегда рядом, как день и ночь, утро и вечер. Не бывает бесконечного дня на земле или ночи, лета или зимы, бывают они длинными и короткими, жаркими и холодными. Так и в людской жизни не бывает всегда счастливых и радостных дней, как и горестных и неудачных. И вот для Ивана наступила полоса новой жизни, о которой он даже и не догадывался, она ему и не снилась, а кем-то уже была приготовлена и только дожидалась своего часа. Или, как говорят старые люди: «Его ждала судьба».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
В деревне люди живут совсем не так, как в городе, тут свои законы, свои порядки и не кем-то установленные, а самой матушкой-природой. И какой бы ты и не был лодырь, а сам уклад крестьянской жизни не даст тебе расслабиться.
Ведь как в городе: зачитался до поздней ночи каким-нибудь Дюма или Хемингуэем, и дрыхни себе, пока будильник или еще чего-нибудь тебя не разбудит. А тут не до Хемингуэя: не дашь скоту вовремя попить — такой рев начнется. А попробуй хрюшку не накорми; не то, что спокойно читать не даст, всю деревню на ноги поднимет визгом и криком. А попробуй не встань утром рано, когда петух (видать, и впрямь с космосом связанный; иначе откуда ему знать, что вот именно в три часа ночи ему и надо закукарекать) сначала заорет так тоскливо и полусонно, видно, и сам еще глаз не открыл, но с каждыми тридцатью минутами все громче и громче, все настойчивее и настойчивее орёт, — чем тебе не природные часы!
Сколько раз Виктор Иванович хотел зарубить своего огромного, когда-то самого красивого во всей деревне петуха, так Иван и Анастасия Макаровна не давали; уж больно шикарным он был, походка одна чего стоила — грудь колесом, голова с ярко-красной короной высоко поднята, глаза наглые серые, выпуклые, клюв мощный с горбинкой, хвост веером, переливается всеми цветами радуги, а взмахнет красно-сизыми крыльями, ну прямо загляденье. И как такую красоту зарубить-то? Хоть и постарел, и замена ему есть, а жалко.
Да притом у каждого домашнего животного своя судьба: того же петуха Иван, совсем маленьким, еле выходил, рот силком открывал, желток впихивал, крохотными кусочками аспирина потчевал. Но зато сколько радости у всех было, когда это желтенькое существо начало бегать со всеми цыплятами вместе и, в конце концов, превратилось в красивого золотогрудого петуха. Иван так и назвал его — «Красногрудый».
Да возьмем кого хочешь — козленка, теленка, поросенка, — какие они маленькие симпатичные, забавные; так же, как и все дети, болеют и выздоравливают, радуются и огорчаются, то есть живут такой же, как и все люди, простой, нормальной жизнью. И как же их не напоить вовремя, не накормить досыта? И тут уже не до поэтов и писателей, только и того, что в школьные годы прочитано и выучено. Да и электричество на Чулыме появилось только после войны — и то от дизелей, которые включались и выключались в определенные часы, строго по графику. Но они часто ломались, и тогда снова зажигались видавшие виды керосиновые лампы и фонари. И зажигались, и гасились они не по какому-нибудь будильнику или по радио, а по естественной необходимости: досветла накормить скот или поздно вечером вычистить подсобные помещения. Но чаще всего лампы и фонари все, же зажигались утром, особенно зимой и ранней весной.
Вот и сейчас, глухой темной ночью, когда звезды на ясном черном небосводе горели особенно ярко, и от ноябрьских, почти зимних, морозов стреляли, лопались, вековые деревья, когда все словно съежилось от сибирской стужи, вдруг откуда-то издалека глухо и протяжно запел петух, ему тут же откликнулся другой, потом через несколько минут на том конце села, своим, только ему присущим голосом прокричал третий, — и пошло — поехало над притихшей, еще сладко спящей и видевшей сны деревней, заиграла сама жизнь ее обычной и вечной цепочкой: космос— природе, природа — животным, животные — друг другу и людям. И эту цепочку никому никогда не разорвать, она отработана тысячелетиями, и жить ей вечно.
И только закричал Красногрудый, как нежненько заблеяла коза Дарья, хрюкнула спросонья громадная, как ошкуренное толстое бревно, свинья, ей откликнулся ленивый, уже почти не ходивший, ждавший своего смертного часа кабан. Просыпалась природа во всем своем разнообразии, продолжалась жизнь, требуя к себе внимания и заботы.
И Настя встала, почти бесшумно, как много лет уже делала, накинула на себя нехитрую крестьянскую одежду, почти не ища ее в темноте, и хотела уже было выйти к скоту, но прислушалась. Мерно, однообразно и безразлично стучали висевшие на стене ходики, но хозяйка и без них знала время — петух еще ни разу не ошибся. Она прислушалась, потому что не слышала, как всегда, ровного дыхания мужа и даже вздрогнула, неожиданно услышав его голос:
— Ну что притаилась, могла бы и поспать еще часок, поди, не лето на дворе, — спокойно сказал Виктор.
— Тьфу, испугал как, аж сердце зашлось. Сам-то чего не спишь?
— Дак я вот думаю все.
— Больно ты много думать стал, а вот делаешь все не по разуму. Зачем Ваньку отпустил одного-то? — уже оправившись, ворчливым тоном заговорила Анастасия Макаровна. — Неближний свет мальчишка подался, что уж так приспичило, вот и учительница вчера который раз приходила?
— Сказал же, что иначе нельзя было! И чего ныть-то? Телеграмма была, письмо есть, все в порядке, скоро объявится. Я вот за другое думаю.
— За другое, за другое! А я вот за другое и думать не могу, коли дитяти рядом нету.
— Дитяти! — усмехнулся в темноте Виктор. — Этому «дитяти» скоро в армию. Уже в десятый пошёл!.. Да ты хоть лампу зажги, электричества еще до четырех не будет, дойка на ферме в пять.
Настя зажгла лампу, висевшую тут же на стене, возле ходиков, и тусклым светом осветилась ничем не примечательная комната. На стенах висело несколько рамок с фотографиями. Настя остановилась около одной, перекрестилась, сказав:
— Хоть бы родителей своих помянули, даже могилок нет. Когда лагерь развалился, трактором все сравняли, потом все деревянное сожгли.
— Ага, помянули, ты-то хоть знаешь, где твои похоронены. А я даже и этого не знаю, увезла меня тетка в эту глухомань, хорошо хоть до двенадцати лет выходила, а то давно бы и мои косточки сгнили где-нибудь. Вот к ее могилке и ходим, спасибо и на том, как говорят, «каждому свое». Феня рассказывала, что у меня два брата было и две сестры, одна самая старшая, другая после меня родилась. Так вот старший брат взял меньшую сестру и ушли они по селам просить, да так и сгинули, а меньший со старшей сестрой на нашей родине остался, вот так нас и разбросала жизнь и, видать, навсегда.
И Виктор как-то нехотя поднялся с постели, открыл дверку печки, сунул туда бумаги, щепок и чиркнул спичкой.
Анастасия стояла возле большого старого зеркала и расчесывала волосы. Большие, темные, они свисали ниже пояса, а когда она наклонялась, то доставали почти до колен.
Когда-то очень красивая, она и сейчас могла, кого хочешь заворожить, несмотря на свою нелегкую крестьянскую долю.
Виктор, подложив дров в печь, словно продолжая начатый разговор, сказал:
— А думаю я, знаешь о чем?
— О чем же? — как-то безразлично спросила Настя.
— О самородке, — сказал Виктор, вытаскивая из-под стола большой сапожный ящик.
— О каком самородке? — спросила Настя, замедляя расчесывание.
— А вот об этом, — и Виктор вытащил из ящика тряпку, в которой был, завернут самородок.
Анастасия Макаровна заинтересованно повернулась, разделив волосы на две части, открыв, таким образом, лицо и стала наблюдать, как Виктор разматывал тряпку. И вдруг под тусклым светом керосиновой лампы Настя увидела большой кусок золота. Что это именно золото она сразу поняла, потому что, живя на прииске с отцом, не раз видела самородки, но те были гораздо меньше.
— Золото?! — испугалась она. — Откуда, где ты его взял?
— Ты только не волнуйся, вот об этом я и хотел с тобой посоветоваться.
И Виктор рассказал историю самородка.
