Элизабет была миловидной и весьма решительной девушкой. У неё были курчавые волосы, маленький носик и подбородок, который заострился оттого, что она постоянно задирала его наперекор отцу. Глядя в её прекрасные серые, широко расставленные глаза с длинными ресницами, можно было подумать, что она обладает каким-то сверхъестественным знанием. Высокая и стройная, она вся была как один туго натянутый нерв. Отец отмечал её недостатки или то, что, как он думал, было её недостатками. «Ты вся в мать, — говорил он. — Твой разум скован. У тебя нет ни капли здравого смысла. Всё, что ты делаешь — способ того, как ты себе это представляешь. Возьмём твою мать, женщину недалёкую, происходящую из шотландских горцев — её собственные отец и мать верили в небылицы, и, когда я в шутку городил всякий вздор, она так разевала рот, что, того и гляди, челюсть отвалится. Она говорила так: «Есть вещи, которые не кажутся убедительными, но они таковы, а это — одно и то же». Держу пари, твоя мать, прежде чем она умерла, и тебе забила голову небылицами».
Ещё он создавал для неё модель её будущего. «Придёт время, — пророческим тоном вещал он, — когда женщины будут сами зарабатывать себе на хлеб. Непонятно, почему женщина не может освоить какую-нибудь профессию. Взять тебя, например, — говорил он. — Придёт время, и скоро, когда всякая девушка вроде тебя будет так или иначе зарабатывать и пошлёт к чёрту первого же мужчину, который захочет на ней жениться». Тем не менее, Макгрегор был очень удивлён, когда Элизабет начала готовиться к экзаменам, чтобы получить возможность работать учительницей. Макгрегор почти смягчился. «Ты так молода, Элизабет, — убеждал он её. — Тебе только семнадцать. Подожди, по крайней, мере, пока окрепнешь». Но Элизабет, торжествуя, тихонько посмеивалась и ничего не отвечала. В доме, где всякое утверждение тотчас же вызывало на себя сокрушительные потоки аргументов против, она научилась быть молчаливой.
Для девушки с характером профессия школьной учительницы была большим, чем занятия с детьми. По достижении семнадцатилетнего возраста она могла сдать экзамены в своём округе и отправиться навстречу приключениям; то есть под удобным предлогом она получала возможность покинуть свой дом и город, где люди слишком хорошо её знали, возможность сохранить репутацию разбитной, но разборчивой в знакомствах молодой особы. В месте, куда её распределили, её не знали, и она казалась загадочной и желанной. Она знала дроби и поэзию, могла немного читать и говорить по-французски. Иногда она надевала батистовое или даже шёлковое бельё, о чем можно было догадаться, взглянув на те вещи, которые она вывешивала сушиться после стирки. Все эти обстоятельства, которые у обычного человека считались бы чванством, в учительнице восхищали и обнадёживали, так как она была персоной важной не только в образовательном, но и в общественном смысле, задавая интеллектуальный и культурный тон в своём округе. Люди, среди которых ей предстояло жить, не знали её детского имени, и она приняла титул «мисс». Покров тайны и учёности укутывал её, а было ей семнадцать лет. Если в течение полугода она не вышла бы замуж за самого достойного холостого мужчину в округе, ей грозила участь превратиться в мегеру, ибо женитьба на школьной учительнице могла повысить социальный статус мужчины. Её дети считались бы более развитыми в умственном отношении, чем другие дети. Преподавание в школе могло стать, если учительница хотела сделать его таковым, искусным ходом, определённо ведущим к замужеству.
Элизабет Макгрегор была гораздо более широко образована, чем большинство школьных учителей. Помимо дробей и французского, она прочитала отрывки из Платона и Лукреция, знала названия некоторых произведений Эсхила, Аристофана и Еврипида и владела начатками классических основ из Гомера и Вергилия. После сдачи экзаменов она получила назначение в школу Нуэстра-Сеньора. Уединённость этого места нравилась Элизабет. Ей хотелось обдумать все известные ей явления и факты, распределить их по своим местам и из такого окончательного распределения создать новую Элизабет Макгрегор. В селении Богоматери она близко сошлась с семейством Гонзалесов.
Молва о том, что новая учительница молода и весьма недурна собой, разнеслась по долине, и вскоре, когда Элизабет, выходя из дома, направлялась в школу или спешила в бакалейную лавку, она стала встречать молодых людей, которые, хотя и выглядели беспечными, но живо старались привлечь её внимание скручиванием сигареты или каким-нибудь другим заметным действием, повторяющимся через равные промежутки времени. Иногда среди бездельников оказывался один незнакомец, высокий чернобородый мужчина с пронзительными голубыми глазами, пристально разглядывавший Элизабет. Человек этот надоедал Элизабет тем, что, не отрываясь, смотрел на неё, когда она проходила мимо, и его взгляд пронзал её сквозь одежду. Когда Джозеф услышал о новой учительнице, он стал преследовать её, всё сужая круги, до тех пор, пока не оказался в респектабельной обстановке убранной коврами гостиной Гонзалесов, где напротив него сидела Элизабет, с которой он не спускал глаз. Визит происходил с соблюдением всех правил и формальностей. Мягкие волосы Элизабет кудрявились вокруг её головы, но она оставалась учительницей. На лице её было официальное, даже строгое выражение. За исключением того, что она снова и снова расправляла на коленях свою юбку, её можно было считать спокойной. Время от времени она встречалась взглядом с внимательными глазами Джозефа, а потом опять отводила взгляд.
На Джозефе был чёрный костюм и новые сапоги. Его волосы имели щеголеватый вид, а ногти были чисты настолько, насколько он мог их сделать такими.
— Вам нравится поэзия? — спросила Элизабет, на мгновение заглядывая в пронзительные неподвижные глаза.
— О да, да, нравится; то, что я читал из неё.
— Конечно, мистер Уэйн, среди современных поэтов уже нет таких, как греческие, как Гомер.
На лице Джозефа ясно обозначилось нетерпение.
— Помню, — сказал он, — конечно, помню. Там один человек попадает на остров, а его превращают в свинью.
Уголки губ Элизабет сжались. Сейчас она была учительницей, которая смотрела на ученика сверху вниз.
— Это — «Одиссея», — сказала она. — Считается, что Гомер жил почти за девятьсот лет до нашей эры. Он внёс большой вклад во всю греческую литературу.
— Мисс Макгрегор, — сказал Джозеф серьёзно, — сделать это можно, но я не знаю, как. Кажется, некоторым подсказывает инстинкт, но не мне. Прежде, чем прийти сюда, я пытался придумать, что я скажу вам, но я так и не придумал, потому что раньше мне не приходилось делать ничего подобного. Пришло время нам сойтись поближе, а я не знаю, что делать. А ещё мне всё это кажется бесполезным…
Теперь Элизабет была покорена взглядом его глаз и заворожена его взволнованной речью.
— Не понимаю, о чём вы говорите, мистер Уэйн.
Её словно сбросили с пьедестала наставника, и падение напугало её.
— Я знаю, что всё делаю не так, — сказал он. — Но никакого другого способа я не знаю. Видите ли, мисс Макгрегор, я боюсь, что мне придётся вызвать у вас смущение и привести вас в замешательство. Я хочу, чтобы вы стали моей женой, и вы должны знать об этом. У нас с братьями шестьсот сорок акров земли. Кровь у нас — чистая. Думаю, было бы лучше, если бы я мог знать о ваших намерениях.
Всё это он говорил, потупив взор. Теперь он поднял глаза и увидел, что она покраснела и выглядит очень несчастной. Он вскочил на ноги.
— Наверно, я всё сделал не так. Сейчас я в смущении, но и делал я это в первый раз. Теперь я пойду, мисс Макгрегор. Когда мы оба перестанем смущаться, я приеду снова.
Не попрощавшись, он быстро вышел, вскочил на лошадь и галопом умчался в ночь. Жар стыда, смешанного с ликованием, обжигал ему горло. Подъехав к поросшему лесом берегу реки, он натянул поводья и, стремясь остудить гортань, громко крикнул; эхо раскатисто ответило ему. Ночь была тёмной, и высоко поднявшийся туман поглощал яркий свет звёзд и скрадывал ночные шорохи. Крик разорвал тонкий покров тишины и напугал его самого. На мгновение он замер в седле, чувствуя, как, тяжело дыша, вздрагивает его лошадь. «Какая тихая ночь, — сказал он, — какая безмолвная. Мне надо что-то сделать». Он чувствовал, что время требует какого-то знака, действия, которое оставит свой след. Какое-то действие должно было отождествить его с мгновением, которое прошло или ускользает, никак не коснувшись его. Он сорвал с головы шляпу и швырнул её во тьму. Но этого было недостаточно. Он нащупал арапник, висевший на луке седла, и, схватив его, яростно хлестнул им по своей ноге, чтобы на миг ощутить боль. Услышав свист хлыста, лошадь шарахнулась в сторону, а затем встала на дыбы. Сдерживая лошадь сильным движением колен, Джозеф забросил арапник в кусты, а когда она успокоилась, рысью направил взбудораженное животное на ранчо. Чтобы дать возможность холодному воздуху попасть в горло, Джозеф держал рот открытым.
