Колесо наскочило на кучу щебня, свернуло вбок, перекатилось через дорогу, с размаху стукнулось обо что-то, и я вылетела на мостовую, как пробка из бутылки. Меня тошнило, голова кружилась; лёжа на асфальте, я затрясла головой, хлопнула ладонями по ушам, чтоб всё стихло и стало на место, и услыхала крик Джима:
— Беги, Глазастик! Скорей!
Я подняла голову — передо мной было крыльцо Рэдли. Я так и застыла.
— Вставай скорей! — вопил Джим. — Чего ты там застряла?
Уж не знаю, как я встала, ноги подкашивались.
— Захвати колесо! — орал Джим. — Тащи его сюда. Ошалела ты, что ли?
Наконец я вышла из оцепенения и побежала к ним, хоть у меня и дрожали коленки.
— А колесо?! — закричал Джим.
— Сам бери! — крикнула я в ответ.
Джим сразу замолчал.
— Поди да возьми, оно прямо за воротами. В тот раз ты даже стену тронул, помнишь?
Джим с яростью посмотрел на меня, но вывернуться не мог, побежал по тротуару, замешкался в воротах, потом ринулся во двор и вернулся с колесом.
— Видала? — Он смотрел презрительно и торжествующе. — Раз-два — и готово. Ей-богу, Глазастик, ты иногда ведёшь себя, как самая настоящая девчонка, даже противно.
Он кое-чего не знал, но я решила — не скажу.
В дверях появилась Кэлпурния и закричала:
— Лимонад пить! Идите скорей в тень, пока не изжарились живьём!
Летом так было заведено: когда солнце поднимется высоко — пить лимонад. Кэлпурния вынесла на веранду кувшин и три стакана и пошла заниматься своими делами. Я не особенно огорчалась, что Джим на меня злится. Выпьет лимонаду — и подобреет.
Джим проглотил залпом второй стакан и хлопнул себя по животу.
— Придумал! — объявил он. — Играем в новую игру, такой ещё не бывало!
— Во что? — спросил Дилл.
— В Страшилу Рэдли.
Иногда я видела Джима насквозь: он придумал это, чтоб доказать мне, что он никаких Рэдли не боится, он храбрый герой, а я трусиха.
— В Страшилу Рэдли? Это как? — спросил Дилл.
Джим сказал:
— Глазастик будет миссис Рэдли…
— Это мы ещё посмотрим, — начала я. — Во-первых…
— Ты чего? — сказал Дилл. — До сих пор боишься?
— А может, он выйдет ночью, когда мы все спим… — сказала я.
Джим присвистнул.
— Откуда ему знать, во что мы играем? И вообще его там, наверно, уже нет. Он умер сто лет назад, и они его запихали в каминную трубу.
— Давай с тобой играть, а Глазастик, если боится, пускай смотрит, — сказал Джиму Дилл.
Я прекрасно знала, что Страшила Рэдли сидит у себя дома, но доказать не могла, приходилось держать язык за зубами, а то опять скажут, я верю в жар-пар, а я среди бела дня про него и не думаю.
Джим распределил роли: я — миссис Рэдли, моё дело выходить и подметать крыльцо. Дилл — старик Рэдли, он ходит взад-вперёд по тротуару, а когда Джим с ним заговорит, он в ответ только кашляет. Джим, конечно, сам Страшила: он прячется под парадным крыльцом и время от времени визжит и воет.
Лето шло своим чередом, и наша игра тоже. Мы её отделывали и шлифовали, придумывали всё новые диалоги и сюжетные повороты и, наконец, сочинили настоящую пьеску, которую разыгрывали каждый день на новый лад.
Дилл получался злодеем из злодеев: он всегда вживался в любую характерную роль и в решающие минуты, если надо, даже становился выше ростом. Он не уступал самым худшим своим героям, а это были отпетые разбойники и варвары. Я без особой охоты исполняла все женские роли. На мой взгляд, это представление было куда скучнее Тарзана, и всё лето меня не оставляла тревога, хоть Джим и уверял, что Страшила Рэдли давно умер и ничего со мной не случится, ведь целый день и он и Кэлпурния под боком, а ночью и Аттикус дома.
Джим родился героем.
Обрывки сплетен и слухов, издавна повторявшихся в нашем квартале, мы связали в настоящую драму: миссис Рэдли когда-то была красавицей, но потом вышла замуж за мистера Рэдли и потеряла все свои деньги. Она потеряла также почти все зубы, волосы и указательный палец правой руки (это присочинил Дилл: однажды ночью, когда Страшиле не удалось поймать на обед ни одной белки и кошки, он отгрыз у матери палец); целыми днями она сидит в гостиной и плачет, а Страшила строгает ножом столы и стулья, и когда-нибудь в доме совсем не останется мебели, одни только стружки.
Потом мы все трое изображали мальчишек, попавшихся в хулиганстве; я для разнообразия играла роль судьи; Дилл уводил Джима, заталкивал его под крыльцо и тыкал в него шваброй. По ходу дела Джим вновь появлялся уже в роли шерифа, толпы горожан или мисс Стивени Кроуфорд, которая могла порассказать про семейство Рэдли больше всех в Мейкомбе.
Когда наступал черёд коронного номера Страшилы, Джим прокрадывался в дом, улучив минуту, тайком от Кэлпурнии хватал из ящика швейной машины ножницы, возвращался на веранду, садился на качели и начинал резать газету. Дилл шёл мимо и кашлял в сторону Джима, и Джим делал вид, что вонзает ножницы ему в бедро. С того места, где стояла я, всё это вполне можно было принять за чистую монету.
Каждый день, когда мистер Натан Рэдли проходил мимо, направляясь по обыкновению в центр города, мы замолкали на полуслове и не двигались, пока он не скрывался из виду. Что бы он с нами сделал, если б заподозрил?… Стоило появиться любому из соседей, и мы прерывали игру, но один раз я увидела — стоит напротив мисс Моди Эткинсон с садовыми ножницами в руках и, позабыв про недостриженную живую изгородь, смотрит на нас во все глаза.
Однажды мы уж очень увлеклись, разыгрывая главу двадцать пятую тома второго нашего романа «Одно семейство», и не заметили, как вернулся к завтраку Аттикус — он стоял на тротуаре, похлопывал себя по колену свёрнутым в трубку журналом и смотрел на нас. Солнце поднялось высоко, был уже полдень.
— Что это у вас за игра? — спросил Аттикус.
— Ничего, — сказал Джим.
По его уклончивому ответу я догадалась, что наша игра — секрет, и не стала вмешиваться.
— А для чего тебе ножницы? И почему ты рвёшь газету? Если это сегодняшняя, я тебя выдеру.
— Ничего.
— Что «ничего»?
— Ничего, сэр.
— Дай сюда ножницы, — сказал Аттикус. — Это не игрушка. Всё это, случаем, не имеет отношения к Рэдли?
— Нет, сэр, — сказал Джим и покраснел.
— Надеюсь, что так, — коротко сказал Аттикус и ушёл в дом.
— Джи-им…
— Молчи! Он пошёл в гостиную, там всё слышно.
Когда мы очутились в безопасности на задворках, Дилл спросил Джима — разве нам больше нельзя играть в Страшилу?
— Не знаю, Аттикус не сказал, что нельзя…
— Джим, — сказала я, — по-моему, Аттикус всё равно всё знает.
— Нет, не знает. А то бы он так и сказал.
Я вовсе не была в этом уверена, но Джим сказал — вся беда в том, что я девчонка, девчонки вечно воображают невесть что, поэтому их все терпеть не могут, и, если хочешь быть настоящей девчонкой, можешь убираться и играть с кем-нибудь другим.
— Ладно, — сказала я. — Можешь играть в Страшилу. Увидишь, что будет.
Что нас застал Аттикус — это была уже вторая причина, почему мне расхотелось играть. Первая появилась в тот день, когда я вкатилась в колесе во двор к Рэдли. Я трясла головой, меня мутило, от воплей Джима звенело в ушах, и всё-таки я расслышала тогда ещё один звук, совсем тихий, с тротуара его слышно не было. В доме кто-то смеялся.
Я так и знала, что дойму Джима, в конце концов ему это надоело, и, к моему великому облегчению, мы забросили игру в Страшилу. Правда, Джим уверял, что Аттикус вовсе её не запрещал, стало быть, можно продолжать; а если бы Аттикус и запретил, есть выход: возьмём и назовём всех по-другому, и тогда нам никто ничего не сможет сказать.
Дилл очень обрадовался такому плану действий. Вообще Дилл чересчур воображал, как будто мало было одного Джима. Ещё в начале лета он сказал — выходи за меня замуж, но очень скоро про это забыл. Как будто участок застолбил, и я его собственность — сказал, что всю жизнь будет любить одну меня, а потом и внимания не обращает. Я его два раза поколотила, но это не помогло, он только больше подружился с Джимом. Они с утра до вечера торчали в домике на платане, что-то затевали и выдумывали и звали меня, только когда им нужен был третий. Но от самых сумасбродных затей я и без того на время отошла, хоть меня и могли за это обозвать девчонкой, и почти все оставшиеся летние вечера просиживала на крыльце мисс Моди Эткинсон. Нам с Джимом всегда позволяли бегать по двору мисс Моди при одном условии — держаться подальше от её азалий, но отношения у нас с ней были какие-то неопределённые. Пока Джим с Диллом не начали меня сторониться, она для меня была просто соседка и соседка, только, пожалуй, добрее других.
По молчаливому уговору с мисс Моди мы имели право играть у неё на лужайке, есть виноград (только не обрывать ветки с подпор) и пускаться в экспедиции по всему участку за домом — условия самые великодушные, и мы даже редко с нею заговаривали, боялись нечаянно нарушить хрупкое равновесие этих отношений; но Джим и Дилл повели себя так, что я поневоле сблизилась с мисс Моди.
