Колесников вздохнул и бросил взгляд в сторону малой трапезной. Может, начать с фондов Врачебно-полицейского комитета, он как раз рядом с трапезной? Нет, не станет он менять маршрут. Вначале вернет дела Фармакологического общества.
Привычно уложив на согнутую в локте левую руку несколько толстых папок, Колесников направился к стеллажам фонда. Поднялся по скрипящей деревянной лесенке, повернул направо, боком протиснулся в узкий просвет, притирая спиной кожаные корешки пухлых папок. Дальше, за поворотом, будет попросторней, надо только голову пригнуть, а то стукнешься о притолоку. Когда Колесников заглядывал сюда в последний раз? Кажется, в прошлом месяце. Можно и запамятовать, где эта чертова притолока. Набьет снова шишку — вспомнит.
Несмотря на то, что все бывшие жизни в архиве казались Евгению Колесникову единым конгломератом, лишенным границ, он все же различал их по запахам. Сгоняя спиной пыль с томов департамента герольдии, он улавливал чуть кисловатый с горчинкой запах старинной кожи. Или пряный запах ладана, который источали метрические книги… Напридумывал какие-то запахи, сердился на себя Колесников, запах один — стоялого воздуха, насыщенного бумажной пылью. Однажды, действительно, его поразил запах. Из раскрытого дела выпали засушенные лепестки. Красивыми круглыми буквами извещалось, что Настенька Инсарова приглашает Сережу Воронцова к себе — на вечер, имеющий место быть в доме ее тетушки. С шампанским, танцами и пением. И к посланию своему нежному Настенька приложила цветок. То ли фантазия Колесникова вообразила этот запах, то ли на самом деле он сохранился каким-то чудом… А вот Колесникова никогда не приглашали на вечер, «имеющий место быть у тетушки». С шампанским, пением и танцами… Что касается самих вечеринок, то они, считай, устраивались каждодневно, у его тетки Шуры, сестры покойной матери. И шампанское было, и пение, и танцы. Но, как правило, заканчивались приходом участкового, согласно жалобам соседей. Так что не тот был бал… Разменять бы, к черту, квартиру, думал Колесников, так ведь каким-то образом оказалось, что тетка числилась ответственной съемщицей. И все зависело от нее… Вот какие мысли тогда навеял Евгению Колесникову запах засушенных лепестков, что выпали из случайного дела.
Миновав десятка два стеллажей, Колесников вышел к фонду Фармакологического общества. Белые хвосты «заместителей» свисали с полок, подобно флагам капитуляции. Их было семь, по числу изъятых дел. Обычно Колесников начинал подкладку с нижних полок, там почему-то нередко попадалось местечко, чтобы сложить бумажную поклажу, расправить замлевшую руку.
Он присел на корточки. В эту минуту, когда оборвался ритм шагов и тишина, подобно воде, обволокла тело, проникла в уши, ноздри, тяжестью придавила глаза, — а Колесников всегда поражался физическому ощущению тишины, — в эту минуту его охватило сильное чувство слияния с давно ушедшими жизнями, что заполняли чрево хранилища. Он любил эти ощущения. Но сегодня беспокойство мешало ему полностью проникнуться пьянящим состоянием. Ему показалось, что тишина эта не вся его, что кто-то в хранилище есть… Он повертел головой, всматриваясь в уходящую щель коридора.
— Эй! — крикнул Колесников. — Шурочка! Александра Михайловна! — позвал он Шуру Портнову, которая часом раньше отправилась в хранилище, но должна была работать этажом ниже. Кто есть?
— Я есть, — через неуверенную паузу последовал ответ.
— Кто это я? — тревожно повторил Колесников и поднялся.
— Я, Хомяков, — ответил голос. — Новый работник.
— А где вы там?
— Не знаю. Стою вот.
— Интересно, интересно, — недоумевал Колесников. — А что рядом с вами? Какой номер фонда?
— Какой там еще фонд? — ответил голос, точно из лесной чащи.
— Ну, на стеллаже что написано? Какая цифра?
— Сейчас… Семьдесят два вроде.
— Стойте на месте, я подойду.
Колесников по-быстрому раскидал по местам принесенные дела, запихал листочки заместителей в карман синего халата и направился к семидесятым фондам. Кого это сюда занесло? Семидесятые фонды. Кажется, там размещались указы губернского правления казенной палаты.
— Вы еще стоите? — Колесников быстрым шагом миновал переход.
— Стою. Куда ж я денусь?
Мужчина, улыбаясь, смотрел на спускающегося по лестнице Колесникова. Он протянул навстречу пухлую белую ладонь. Рукав его серого пиджака был помечен какими-то пятнами, края манжет мочалились.
— Гляди-ка, заблудился, — удивлялся мужчина. — Точно Иван Сусанин, честное слово… Хомяков, Ефим Степанович.
Колесников нехотя пожал ладонь, продолжая хмуриться и подозрительно оглядывать незнакомца.
— Да свой, свой, — суетливо радовался Хомяков. — Директор послал меня к заведующей отделом. А той на месте не оказалось. Искал ее, искал и, пожалуйста, заблудился.
— Вы что, на лифте поднялись? — допытывался Колесников.
— Почему? Лестницей взобрался… Интересно, понимаете. Первый раз в таком лесу.
Колесников стоял, раздумывая, что делать. Конечно, ничего тут особенного не было — ну, полюбопытствовал человек…
— Кем же вас взяли в архив?
— Пока рабочим, дела возить из хранилища в читальный зал. Там разберемся… Ха! Ну и ну, — засмеялся Хомяков. — Слышали анекдот? Последние слова Ивана Сусанина? «Эх, едри на копейку… Кажется, и впрямь заблудился!» — продолжал смеяться Хомяков.
— Что, так и будем хохотать? — все хмурился Колесников. — Мне такие анекдоты не нравятся.
— Дело вкуса, — развел руками Хомяков. — Как же быть? Где выход?
— Там же где и вход, — Колесников повернулся, жестом предлагая следовать за собой. — Вообще-то, посторонним тут находиться нельзя, — ворчал он через плечо. — А ваш участок работы внизу.
— Учту, — покорно согласился Хомяков.
Он шел, тяжело продавливая сухие доски настила. И виновато молчал, желая умаслить суровое настроение служителя хранилища Евгения Колесникова. Но не выдержал и что-то пробормотал.
— Что? — не расслышал Колесников.
— Точно, как в колумбарии, — повторил Хомяков.
— А что это? — притворился Колесников. Его несколько тяготила собственная суровость.
— Кладбище при крематории, — охотно пояснил Хомяков. — Бетонные стены, а в них оконца. И в каждом урна с прахом. Бывшие люди… Э-хе-хе… Жизнь наша — след на воде, был — исчез.
— Почему же? А дела? Вон, полки ломятся. К вечности приговорены.
— Хреновина все это, суета. Корм для мышей.
Колесников остановился, с вывертом взглянул на вновь приобретенного архивного работника. На просторном бабьем лице Хомякова выделялись бойкие глазки. Казалось, они лучились от едва сдерживаемого смеха, расплескивая маленькие складочки морщин.
— Ну… С таким настроением — и работать в архиве? — Колесникова озадачило несоответствие веселого вида нового работника с его мрачным рассуждением.
— Ну, это я так. Вас растормошить, — засмеялся Хомяков. — Кураж вызвать. А то глядите на меня волком.
— Гляжу как гляжу, — смутился Колесников. — Может, вы с улицы шагнули? А тут документы исторические.
— Ладно. Ходи вперед. Гони меня в шею, не обижусь, — Хомяков дружески потрепал Колесникова по плечу. Пышная на вид кисть его руки давила железной тяжестью, точно принадлежала другому человеку.
— А как вы попали на работу в архив?
— Знакомый посоветовал. Работает у вас. Брусницын.
— Анатолий Семенович?
— Ну. У друзей познакомились. Варгасовых. Знаете, нет?
— Нет. Таких не знаю.
— Думал, их все знают. Варгасовых.
— Я не знаю. Мы сейчас с вами доберемся до фонда Медико-полицейского управления, подложим один манускрипт. И вниз, на волю.
— Медико-полицейский? По-нынешнему, вытрезвитель, — произнес в спину Колесникова Хомяков. — Это у вас хранится дело Дятлова? О массовом отравлении сивухой на Оружейном заводе?
— Интересно? Откуда вам известно об этом деле? — притворился Колесников. Кто, как не он сам, тиснул в «Вечерней газете» заметку об этой печальной истории.
— Господи… так писали об этом. Прочел, запомнил, — игриво, словно придуриваясь, ответил Хомяков.
Колесников подхватил со стола тоненькую ветхую папку и поспешил в сторону малой трапезной. Хомяков не отставал… Разыскать пустующее место не составляло труда, несмотря на то, что заместитель был утоплен в толщу коробок. Ловко вытянув коробку, Колесников развязал тесемки, сноровисто, точно опытный кассир, пробежал пальцами по корешкам, нашел соответствующий порядковый номер и, приподняв всю толщу, вернул дело на место.
Дубовая дверь малой трапезной, схваченная железными клепаными накладками, точно присела под тяжестью притолоки, сложенной колотым бурым кирпичом. Интересно, какого росточка были послушники бывшего монастыря, если дверь приходилась Колесникову чуть ли не до груди? Ключ оказался на месте. И фонарь этого размазни Брусницына лежал рядом.
