Учительница добродушно рассмеялась.
— На последнюю — так на последнюю. «Последние будут первыми».
Павлик пошел за Ксенией Григорьевной в конец комнаты. Сидел
там громадный рыжеволосый паренек, остриженный в скобку, в сапогах, от которых несло дегтем, в зеленой рубахе, закапанной чернилами.
— Вот, Степа, это Павлуша Ленев, подружись с ним и не давай его обижать.
С чувством признательности взглянул Павлик на пудовые кулаки Стены и хотел было усесться и заняться ранцем, как учительница обратилась к нему:
— А теперь, Павлуша. прочти молитву перед началом ученья… «Преблагий господи»… ты, конечно, знаешь?
— Да, знаю, — несмело сказал Павлик и вспыхнул под обращенными на него взглядами. Однако тут же он приметил и посветлевшие, полные любви глаза матери и, поднявшись, громко прочел молитву. Сказав заключительное «отечеству на пользу», он задохнулся и сел; учительница одобрительно погладила его по голове.
— Вот, ты по-прежнему отлично читаешь… Теперь достань тетрадки, ручку и карандаш: я буду диктовать.
Павел достал ручку, вставил перо, хотел было обмакнуть его в чернильницу, но Ксения Григорьевна остановила.
— Надо сначала облизать перо. Оно смазано клеем, — писать не будет, — сказала она.
И Павлик покосился и заметил тревожное движение матери, но все же облизал перо и затем опустил его в чернила. «Значит, в шкале все облизывают». — решил он и приготовился писать под диктовку.
Началось ученье, — обычное, ровное, издавна установленное, не привлекавшее внимания, — сеть мелких вопросов и маленьких, словно ненужных ответов. В тот день так случилось, что Павлик все, о чем в школе говорилось, давно уже знал, и поэтому большую часть времени посвятил он разглядыванию своих новых товарищей.
Великан Степа, его сосед, сразу ему понравился. Он так добросовестно пыхтел, выводя буквы, и так забавно и страшно было ожидать, что вот-вот крошечное, слабое перышко сломается, как соломинка, в громадных его пальцах, похожих на моркови. Грамота, видно, давалась ему с трудом; Степа весь обливался потом; когда же появлялись в тетради чернильные кляксы, он незаметно для учительницы слизывал их языком. К концу диктанта он столько нализал клякс, что Павел надумал обратиться к нему с советом.
— Ты не бери столько чернил на ручку, — негромко сказал он, — и не дави так на перышко — тише наступай.
Среди занятий, когда учительница рассказывала детям насчет меры сыпучих тел, дверь классной, шумно звеня, растворилась, и появился громадный, бряцающий саблей дядя Евгений и тотчас же, раскатисто смеясь, увел с собою маму Павлика.
— Охота тебе здесь канителиться, громко проговорил он и шутливо раскланялся с Ксенией Григорьевной. У меня, брат Лизочка, сегодня перепелки с капустой, — он поцеловал концы пальцев. — Это такой, брат, шик!
Не понравилось на этот раз Павлику появление веселого дяди. Он видел, как учительница покачала головою, видел, что и мама сконфузилась. «Так все-таки не надо мешать, — подумал он. — Вот увел маму с собою, и теперь я один».
И только что ушла Елизавета Николаевна с дядей, как в классной раздался шум и все ученики встали. В залу вошел высочайший прямой человек, такой высокий, что голова его почти касалась потолка, и такой толстый, что Павлу показалось, будто в классной появилась перина. Войдя, он шумно поставил в угол ружье.
— А я с охоты, Ксеничка! — сказал он учительнице, кивнув детям, и опять говорил так громко, что Павел нахмурился. — У тебя что, ученье? Ба, и новенький, вижу; мне Евгений Павлович рассказал.
— Подойди поздороваться. Павлуша, — подозвала его Ксения Григорьевна, пошептавшись с вошедшим. — Это мой муж, Петр Евграфовнч. он здесь тоже преподает.
— Рад, рад познакомиться, прогремел над Павликом Петр Евграфовнч и, захватив в свою широчайшую ладонь почти всю его руку, потряс ее. Старайся, преуспевай в науках, молодой человек! И сейчас же обратился к Ксении Григорьевне: — А я, Ксеничка, привез тебе гостя, башкирского муллу.
— Петр!.. — укоризненно шепнула учительница.
Петр Евграфовнч торопливо поднялся.
— Ну да, да, — я ухожу, мы не будем мешать.
Меры сыпучих тел были наконец досказаны, и затем пошла история Ветхого Завета. Мерно и однообразно сыпались стародавние слова. Поглядывая в окно и на соседей, равнодушно слушал знакомые истории Павлик, слушал и посматривал: что дети? Девочка лет десяти, сидевшая по другую сторону, слушала учительницу со всем вниманием и даже рог раскрыла. Ноги у нее были босые, исцарапанные, иные пальцы были перевязаны тряпками. Ей нравилась история ветхой жизни, нравились простые чудеса, простые разъяснения, и Павлик даже вздохнул от зависти: вот какая она!
Он так долго смотрел на девочку, что та на него оглянулась. Были у нее карие глазочки, и один немного косил. Бровки были белые и на обожженном, загорелом лице мило золотились. Однако она их сдвинула на Павлика, точно недовольна была, что слушать помешали. Взглянул он и на соседа; тот все сопел и пыхтел, потом склонил голову и стал внятно похрапывать.
— Степан Кучевряев! — вызвала его в это время учительница.
И, побелев от страха, Павел изо всей силы толкнул его в бок кулаком. Степа вскинул красные веки и привычно поднялся.
— Ты не спишь там? — несердито спросила Ксения Григорьевна. Не спишь, так слушай лучше.
Степа снова сел. Но зато на скамейке перед Павликом один из белоголовых лохмачей поднял руку.
— Ну, ступай, ступай! — сказала ему учительница, и тот, звонко стуча босыми пятками, вышел из классной. Сейчас будет и перемена.
Рассказав еще что-то, Ксения Григорьевна взяла со стола колокольчик и позвонила.
— Перемена пятнадцать минут, — сказала она и обратилась к Павлику. — Это значит — отдых. Можешь побегать и погулять. Она вышла к себе.
Все мальчики и девочки разом поднялись со своих мест и зашумели. Тут же мальчишки начали бороться, а девочки вынули из бумажек кусочки ситного и стали жадно есть.
— Хочешь, давай подеремся! — сказал остановившемуся в нерешительности посреди комнаты Павлу желтый веснушчатый мальчик и поплевал на руки.
Но в это время около появился сонный Степа, двинул рукою, — и мальчик с веснушками покатился к печке. Девочки проходили мимо Павлика, осторожно и хрупко поглядывая на него.
— Ты всегда мне скажи, который… ежели… — писклявым голосом сказал Павлику Степа.
И Павлик подивился, только сейчас приметив, какой у Степы, при его комплекции, тоненький голосок. Он хотел что-то сказать своему защитнику, но появилась улыбавшаяся Глаша или Маша и, бесцеремонно растолкав девочек, сказала Павлику, заглядывая ему в глаза:
— А это вам, барчоночек, дяденька кушать приказали.
Все обступили Павлика и глазели вовсю, а Глаша или Маша развязывала на столе учительницы белый узелок, — и в нем дымилось жареное. Она уже расставляла по столу солонку и тарелки, как на всю классную раздался истерический крик Павлика:
— Я не хочу, не хочу! Скажите— не буду!
Все разом от него шарахнулись, засмеялись и загудели, а Павлик с дрогнувшим сердцем бросился из классной во двор, унося с собою впечатление изумленного, растерянного взгляда пришедшей с завтраком девушки.
Не понимал он себя: отчего так рассердился? Оттого ли, что все стояли вокруг и смотрели? Что девушка в глаза ему заглянула? Что барчонком назвала? Или оттого, что ему принесли так особо дичину, когда другие жевали хлеб?
Конец тревожного дня как-то затенился в памяти Павлика. Смутно вспоминает он звонок, снова какое-то учение, потом приход мамы и сборы домой. Запомнилось еще, что, в волнении начав молитву после учения «Благодарим тебе, создателю», он вместо следуемых слов «яко сподобил еси нас благодати твоея» сказал: «яко насытил еси нас земных твоих благ» — и убежал, заливаясь слезами, под общий хохот учеников, клянясь себе, что никогда больше не будет молиться.
— Да будет тебе, будет, маленький! — говорила ему дорогой мать. — Ну, ошибся, ну, что же… Они ведь дети… они не поняли…
Но Павлик вздрагивал, ежился и продолжал тихо рыдать. Вспоминал он еще, что среди насмешливо обращенных на него глаз он заметил тогда пестрые глаза рябой Пашки.
«Неужели и она тоже учится в школе?»
Сердце тлело беспомощной тревогой.
13
Дальнейшие занятия в школе сгладили волнения первого дня, и Павлик вскоре сжился со своей новой средою. Однообразие занятий притупляло внимание и выравнивало все. Павел на другой же день заметил, что рябая Пашка, точно, училась в этой же школе, но сидела она далеко, у противоположного окна, к Павлику не подходила, и он не думал о ней. Равнодушно писал он свои диктанты, равнодушно складывал и умножал цифры, не огорчаясь ошибками и не радуясь удачам. Все это шло мимо его души; все было словно ненастоящее, но его следовало претерпеть для будущего — и он занимался всем, что полагалось. Замечал он на себе иногда испытующий взгляд учительницы.
