– Каждый день. Я чувствовал бы себя несчастным, если бы не виделся с ним ежедневно. Мне это крайне необходимо.
– Неужели? А я-то думал, что тебе необходимо только твое искусство.
– Дориан теперь и есть для меня все мое искусство, – как-то по-особенному серьезно произнес художник. – Видишь ли, Гарри, иногда я думаю, что во всей истории человечества были лишь два важных момента. Первый – это появление в искусстве новых средств выражения, второй – появление нового образа в искусстве. Лицо Дориана Грея когда-нибудь станет для меня тем, чем для венецианцев[5] было изобретение масляных красок или для поздней греческой скульптуры – лик Антиноя[6]. Я ведь не просто пишу Дориана красками, или рисую карандашом, или делаю эскизы. Нет, дело не только в этом. Он для меня гораздо больше, чем модель или натурщик. Не стану тебя убеждать, что не доволен тем, как мне удалось изобразить его, или что такую красоту, какой наделен он, невозможно отобразить средствами искусства. Это было бы неправдой. Нет ничего такого, чего не могло бы выразить искусство, и я прекрасно отдаю себе отчет в том, что все, написанное мной со времени моего знакомства с Дорианом Греем, написано хорошо, это мои лучшие работы. Но в то же время – даже не знаю, как это тебе объяснить и поймешь ли ты меня, – личность Дориана дала мне ключ к чему-то совершенно новому в живописи, открыла для меня новую манеру письма. Я вижу вещи в ином свете и воспринимаю их по-иному. Я теперь могу воссоздавать жизнь такими средствами искусства, которые прежде были мне недоступны. «Мечты о форме в век рассудка», – не помню, кто это сказал, но именно такой мечтой стал для меня Дориан Грей. Одна лишь возможность видеть этого мальчика – а в моих глазах он еще мальчик, хотя ему уже минуло двадцать лет, – так вот, одна лишь возможность видеть его… ах, можешь ли ты себе представить, что это для меня значит?! Сам того не подозревая, он определил для меня очертания какой-то новой школы живописи – школы, которая может сочетать в себе всю страстность романтизма и все совершенство эллинизма. Гармония тела и духа – как это много значит! В безумии своем мы разлучили их и выдумали реализм с его вульгарностью и идеализм с его пустотой. Ах, Гарри, если б ты только знал, что для меня значит Дориан Грей! Помнишь тот пейзаж, за который Эгнью предлагал мне огромные деньги, а я не захотел с ним расстаться? Это одна из лучших моих картин. А почему она получилась такой? Потому что, когда я ее писал, Дориан Грей сидел рядом. Он каким-то непостижимым образом влиял на меня, и поэтому впервые в жизни я смог увидеть в ничем не примечательной лесистой местности то чудо, которое я всегда искал и которое всегда от меня ускользало.
– Но это же потрясающе, Бэзил! Я непременно должен увидеть Дориана Грея!
Холлуорд встал со скамейки и принялся ходить взад и вперед по лужайке. Через некоторое время он снова подошел к лорду Генри.
– Понимаешь, Гарри, – сказал он, – Дориан Грей для меня – своего рода муза. Ты, скорее всего, не увидел бы в нем ничего особенного, а я вижу в нем все. Его незримое присутствие в тех моих работах, где он не изображен, чувствуется, пожалуй, еще сильнее, чем собственно в его портретах. Как я уже тебе говорил, он словно подсказывает мне новую манеру живописи. Я вижу Дориана в изгибах тех или иных линий, в нежной прелести цветовых оттенков. Вот в чем все дело.
– Но почему же в таком случае ты не выставляешь его портрет? – спросил лорд Генри.
– Потому что помимо своей воли я вложил в этот портрет то необъяснимое благоговение, которое художник часто испытывает перед своей моделью, – чувство, в котором я, разумеется, ни за что бы не признался Дориану. Он ничего об этом не знает. И никогда не узнает. Но другие могут догадаться об этом, а я не хочу обнажать свою душу перед их пустыми, назойливо-любопытными взглядами. Я никогда не позволю им рассматривать свое сердце под микроскопом. В этом портрете слишком много меня самого, понимаешь, Гарри? Слишком много.
– А вот поэты – те не так щепетильны, как ты. Они прекрасно знают, как выгодно писать о любовной страсти с точки зрения публикации их опусов. В наше время разбитое сердце может выдержать сколько угодно изданий.
– И я презираю их за это! – воскликнул Холлуорд. – Художник, создавая прекрасное произведение искусства, не должен вносить в него ничего из своей личной жизни. В наш век люди привыкли относиться к творению художника как к своего рода автобиографии. Мы утратили абстрактное чувство прекрасного. Но когда-нибудь я продемонстрирую миру, что это такое, и именно по этой причине мир никогда не увидит портрет Дориана Грея.
– Мне кажется, ты не прав, Бэзил, но не буду с тобою спорить. Спорят только те, у кого не слишком много мозгов… Скажи, Дориан Грей к тебе очень привязан?
Художник на некоторое время задумался.
– Думаю, Дориану нравится быть со мной, – ответил он наконец. – Даже уверен в этом. И неудивительно: я ему постоянно всячески льщу. Не могу понять почему, но мне доставляет странное удовольствие говорить ему вещи, которых говорить не следовало бы; впоследствии я всегда сожалею о том, что их сказал. Как правило, он ведет себя со мной очень мило; мы сидим в моей студии и беседуем на тысячи разных тем. Но порой он бывает ужасно бессердечен, ему словно доставляет удовольствие мучить меня. И тогда, Гарри, у меня возникает ощущение, что я отдаю всю свою душу человеку, для которого она все равно что цветок в петлице – украшение, тешащее его тщеславие, безделушка, которая может наскучить за один летний день.
– Летние дни долгие, Бэзил, – вполголоса пробормотал лорд Генри. – И, кто знает, может быть, ты пресытишься вашей дружбой даже раньше, чем Дориан. Как это ни грустно сознавать, но Гений, несомненно, долговечнее Красоты. Потому-то мы и тщимся сверх всякой меры развивать свой ум. В жестокой борьбе за существование мы хотим опираться хоть на что-нибудь основательное, прочное и поэтому начиняем голову массой ненужных фактов и всяким хламом в наивной надежде удержать за собой место в жизни. Высокообразованный, информированный человек – вот каков современный идеал. Ну а мозг такого высокообразованного, информированного человека – это нечто ужасное! Он подобен антикварной лавке, набитой никчемным пыльным старьем, где все вещи оценены выше своей настоящей стоимости… Да-а, Бэзил, я думаю, ты пресытишься первый, вот увидишь. В один прекрасный день ты посмотришь на своего друга – и он тебе покажется уже не такой интересной моделью, тебя не устроит тон его кожи или еще что-нибудь. В душе ты станешь упрекать его и самым серьезным образом начнешь думать, что он в чем-то провинился перед тобой. А когда он придет к тебе в следующий раз после этого, ты будешь холоден и равнодушен. Мне очень жаль, что так произойдет, ибо ты и сам станешь другим. То, что ты мне сейчас рассказал, необыкновенно романтично – я бы назвал это романом на почве искусства. А самое печальное для человека, пережившего роман, – это то, что он становится таким неромантичным.
– Не говори так, Гарри. Дориан Грей всегда будет занимать особое место в моей жизни. Тебе не понять моих чувств: ты ведь так непостоянен.
– Ах, дорогой Бэзил, именно поэтому я и способен понять твои чувства. Те, кто верен в любви, знают ее лишь с банальной стороны. Драматическую же сторону узнают только те, кто в любви непостоянен.
Достав изящный серебряный портсигар, лорд Генри чиркнул спичкой и закурил сигарету с притворно скромным и в то же время самодовольным видом человека, сумевшего выразить в одной фразе всю житейскую мудрость мира.
В густой массе блестящих зеленых листьев плюща возились, чирикая, воробьи; голубые тени облаков, словно стаи несущихся наперегонки ласточек, стремительно скользили по лужайке. «Как хорошо в саду! И до чего интересны чувства людей – гораздо интереснее их мыслей! – подумал лорд Генри. – Твоя собственная душа и страсти твоих друзей – что может быть восхитительней этого?!»
Он с тихим удовольствием подумал о том, что, засидевшись у Бэзила Холлуорда, пропустил скучный завтрак у своей тетушки. Пойди он к ней, ему непременно пришлось бы встретиться с лордом Гудбоди, и весь разговор только бы и вертелся вокруг образцовых столовых да ночлежных домов, которые необходимо открыть для бедняков. Любопытно, что представители каждого общественного слоя считают наиболее важными как раз те добродетели, без которых они сами прекрасно обходятся: так, богатые проповедуют бережливость, а бездельники любят распространяться о том, как возвеличивает человека труд… Слава Богу, ему не пришлось выслушивать всего этого!
При мысли о тетушке его вдруг осенило, и он, повернувшись к Холлуорду, воскликнул:
– Послушай, Бэзил, я, кажется, вспомнил…
– О чем?
– Я вспомнил, где раньше слышал имя Дориана Грея.
– И где же? – спросил, хмурясь, Холлуорд.
