Однако я тебе хоть коротко расскажу о себе. После всего, что случилось в Фидлерсборо и я оставила Бреда (напиши мне о нём хоть немножко — нет, лучше всё и пусть только хорошее!), уж и не знаю, что бы со мной могло стать при такой безудержной дурости, если бы…
— Это ты, дорогой? — послышался голос. Голос Блендинга Котсхилла. — Ну, друг мой, до чего же приятно видеть тебя на ногах! — говорил Блендинг Котсхилл, стоя рядом с ним в мешковатом коричневом костюме и голубой бумажной рубашке с чёрным галстуком; за ним шёл сеттер.
— Конечно, хорошо быть на ногах, — согласился Бред, с усилием поднимаясь, чтобы пожать ему руку.
Котсхилл, положив ему руку на плечо, не дал встать.
— Сиди, мальчик, — приказал он и опустился рядом на корточки, как фермер, который присел поболтать у дороги.
Сеттер подошёл и лёг перед ним, положив морду на передние лапы.
— Выглядишь ты лучше, — сказал Котсхилл, — лучше, чем на больничной койке.
— Знаете, — сказал Бред, чувствуя, что у него перехватило горло, — я был очень тронут тем, что вы приезжали ко мне в Нашвилл.
— Чепуха, — бросил Котсхилл, взглянув на него из-под седых бровей, жёстких, как кустики ежевики, подёрнутые инеем. — Мы, старые фидлерсборцы, должны друг за друга держаться.
По ту сторону дороги заиграла музыка. На грузовике Маккумба миссис Пратфилд села за пианино. Люди запели.
— Хоронят Фидлерсборо, — сказал Котсхилл. — Да-а. А когда Фидлерсборо уйдёт под воду, Боженька цапнет наши удостоверения личности. Мы станем людьми без роду, без племени. Перемещёнными лицами на веки вечные и даже дольше. Навсегда потеряем себя.
Он долго глядел туда, где толпился народ.
— Я здесь провёл почти всю жизнь, — сказал он потом. — И как начнёшь вспоминать прошлое в таком городишке, как Фидлерсборо, видишь, что есть в нём своя тайная логика. То, что случается тут с людьми — ну хотя бы с тобой, с Мэгги или Калвином, да и со мной, — могло ведь случиться с кем угодно и где угодно. Но в Фидлерсборо всё происходит по-своему. Всё тут связано одно с другим по-иному. И приобретает призрачный характер — идёт какое-то мистическое просачивание в твою жизнь. Возьми хотя бы Красавчика, он…
— Красавчик? — прервал его Бред. — Я рад, что он не спасовал.
— В чём?
— Ну, что не пришлось его тащить силком…
— Да, он не спасовал, — сказал Котсхилл. А потом продолжал: — У мистера Бадда есть свои достоинства. В ту ночь там ведь поднялся сущий ад. А всё этот старый вахлак и дуболом Бумпус. Из-за того, видите ли, что Красавчик помолился. Помнишь, это же Бумпус поднял тогда кутерьму — так он обрадовался, что Красавчик плюнул на священника. Но Красавчик сдрейфил и стал молиться. И похоже, что Бумпус со своей неуёмной, чисто бандитской натурой стерпеть этого не смог. Красавчик его, видишь ли, предал. Он ведь считал, что хоть кто-то должен устоять против Бога и штата Теннесси. И это была его идея заполучить два разобранных на части револьвера — их передали ему в бисквитных тортах, испечённых любящими руками его домашних. И это была его идея довести Калвина до такого состояния, что он решится бежать, его идея заставить запуганного расконвоированного задержать грузовик с заключёнными, которые поздно возвращались с тюремной фермы, как раз у главных ворот, и его идея… А впрочем, чёрт побери, ты и сам всё знаешь… Но тут Бадд и взвился — уязвлено было его профессиональное самолюбие! Правда, разве он виноват, что не заставил подчинённых перековырять каждый кусок бисквита в передачах! И доносчики подкачали — не то струхнули, не то начала подниматься вода, и на них это подействовало. Во всяком случае, Бадд просто обезумел. Кинулся на толпу с пеной у рта, пытался взять их голыми руками. Но, повторяю, у Бадда есть свои достоинства. Как только они схватили Калвина — они, конечно, сразу догадались, где его искать, — и спустили собак на тех троих, что убежали в лес, Бадд занялся Красавчиком. Он просрочил время, но не пожалел этого времени на, можно сказать, моральную поддержку. Стоял в камере, положив Красавчику руку на плечо, пока брат Пинкни читал отходную молитву, а потом…
— Он и тогда плакал?
— Нет, Красавчик не плакал. Молитва, так сказать, прошла всухую, а потом он пошёл своим ходом. Брат Пинкни с одного бока, Сапог Бадд — с другого. Только разок, у двери, засбоил. Но Бадд своим сержантским тоном скомандовал: «А ну-ка двигай свои лапищи, шагом марш!» И он вошёл.
По ту сторону дороги толпа пела: «Пусть шумят, воздымаются воды!»[44]. Музыка миссис Пратфилд звучала бледно и невыразительно, теряясь в прозрачном небе. На открытом воздухе каждая нота в отдельности блекла, как блекнет и тает пламя спички при солнечном свете. Брат Потс тоже пел, стоя в кузове грузовика.
Когда пение кончилось, Котсхилл зашевелился и погладил сеттера.
— Видно, брат Пинкни всё же обставил брата Потса, — сказал он.
— В чём?
— Поговаривали, будто сразу после проповеди брат Потс объявит, что пойдёт туда, — он кивком показал на дорогу к негритянской церкви, бывшей когда-то методистской церковью белых, — и помолится вместе с чёрными: ожидали, что утром будет прощальное богослужение и там. У брата Потса была идея прогуляться по пустырям с теми, кого ему удастся на это подвигнуть в последний день официального существования Фидлерсборо и помолиться вместе с неграми, чтобы Бог даровал им всем милосердие, терпимость и прочее, дабы исправить ошибки истории. Но, как вы можете заметить, — ухмыльнулся Котсхилл, — негры не пришли. Никого из них нет. Брат Пинкни перехитрил брата Потса.
Возвышаясь в кузове грузовика, брат Потс молился. Он воздел свою единственную руку, зажмурил глаза и молился; солнце освещало его обращённое к небу лицо.
Когда молитва кончилась, Котсхилл сказал:
— Нет, брат Пинкни не допустит, чтобы брат Потс или кто-нибудь из белых — на случай, если двое или трое из нас до того зарвутся, — взяли да и пошли помолиться вместе с неграми под открытым небом. Он не позволит, чтобы кто-нибудь так легко очистился не только, как говорится, от органического непереваривания черномазых, но и от всякого прочего душевного несварения путём такого дешёвого слабительного взамен другого, более уместного и, быть может, более болезненного средства. Видишь ли, мой друг Леон Пинкни — человек башковитый, он понимает про меня с тобой больше нас самих. Он знает, что белые тоже люди, даже если они белые, и знает поэтому, что мы любим дешёвые, лёгкие способы внушать себе, какие мы хорошие. Ну, к примеру, помолиться с неграми.
Бред посмотрел на него. Но тот глядел за реку.
— А вы? — спросил Бред. — Вы бы за ним пошли туда? В негритянскую церковь?
На миг ему показалось, что тот его не слышит. Но потом, по-прежнему глядя вдаль, Котсхилл ответил:
— Ты хочешь спросить, пошёл ли, будь я верующим? — Он засмеялся, но тут же оборвал смех. — Разве заранее знаешь?
А брат Потс уже произносил проповедь. Его голос, глухо звучавший издалека, говорил о том, что все они вместе жили тут, в Фидлерсборо. О том, что все они должны вместе помолиться Господу, понять, что жизнь их была благодатью.
Блендинг Котсхилл, положив руку на голову сеттера, сказал:
— Может, брат Пинкни отменил своё прощальное молебствие и сбежал из города вовсе не по той причине, о которой я говорил. Может, это было не только потому, что он не пожелал дать нам, белым, возможность очиститься, помолившись с ним. Леон — человек башковитый, но он человек честный. Может, он не считал, что сам готов к тому, чтобы молиться с нами, белыми. — Он вдруг поднялся. — А вообще-то кто и когда бывает готов молиться вместе с кем бы то ни было? — резко спросил он.
Он стоял, напряжённо выпрямившись, как столб. Дыхание у него было тяжёлое. Он несколько раз громко, с трудом вобрал в рот воздух, словно его хватил паралич. Казалось, он силится что-то сказать и не может.
Наконец у него вырвалось:
— Она меня бросила! — Голос его был похож скорее на сдавленный крик, глаза прикованы к мутной полноводной реке. — Розелла меня бросила.
Он медленно опустился на корточки. Минуту спустя снова положил руку на голову сеттера.
— Взяла и ушла, а куда — я не знаю. Оставила записку, будто это не потому, что меня не любит. А именно потому, что любит. Вот и всё. — Он помолчал. — Вот и всё, не считая орфографических ошибок. В сущности, одной. «Патому». И меня почему-то больше всего ушибла эта маленькая ошибка. Ну не смешно ли, что такая малость ушибла меня больше, чем главное?
— Она знала, что вы собираетесь в Шотландию?
— Да какая там Шотландия! Если и была у меня такая мыслишка, то недолго. Какого чёрта мне делать в Шотландии? Застрелить несколько зверушек? Сидеть в оружейной комнате какого-нибудь продуваемого сквозняком разрушенного аббатства и пить виски с красивым седовласым старым лордом с рыбьими глазами, который с трудом вспомнит, как меня зовут? Ночью получить инфаркт в постели какого-нибудь старинного трактира, чтобы наутро меня нашли мёртвым? Ни в какую чёртову Шотландию я и не собирался. Да куда может деться человек после Фидлерсборо? И чувствовать себя человеком?
